Рассказы Иванова-Петрова
Шрифт:
Он был человеком совершенно особенным, а его профессия – это вообще, это… Я до сих пор просто не представлял себе, что такое строитель. В молодые годы мой хозяин служил в охране лагерей. Он выучился там, оказывается, необходимому искусству обращения с людьми и приобрел важные знакомства. Выведя меня на середину гостиной, он с веселым смехом делился жизненным опытом, показывая, куда нужно бить дубинкой человека, чтобы он умер, а следов на теле никаких не осталось. Вспоминал зеков, объяснял законы лидерства в человеческом обществе. Объяснял различия в поведении политзаключенных и уголовников, как их опознать уже по манерам, чтобы опираться на одних и чморить других. Называл громкие, но (по неграмотности) неизвестные мне фамилии местных глав
Знаешь ли ты, москвич, что такое строитель? Это же всё, это жизнь, это власть. Единственное, чего ему не хватало для покорения Москвы – это базы. И вот теперь подвернулся я (ты правда в Москве живешь?), он приедет ко мне, обоснуется. Обживется, найдет ходы и мы вместе покорим Москву. Пришла очередь четвертой бутылки, и хозяин излагал мне все более детальные планы покорения. Гремели лозунги: «Биолог и строитель – это сила! Что Москва? Это же специальности века! Биолог! И строитель! Да мы…».
Далеко за полночь закончился мой первый день в Южно-Сахалинске. Несмотря на энтузиазм и уверенность хозяина, несмотря на выпитую водку во мне еще оставались сомнения. Я был почти убежден… «Строитель и биолог – это сила!» – гремело в ушах. Я сомневался – что вы хотите, начало восьмидесятых.
Да, насчет биолога мой хозяин ошибся. Но теперь, живя в Москве, проходя по ее улицам, оглядывая новенькие свежепостроенные здания, дивясь появляющимся скульптурным красотам, я понимаю – во многом мой сахалинский хозяин был прав. Строитель – это сила. Жаль, не добрался мой хозяин до Москвы в восьмидесятые… Водка проклятая… А то бы и у меня были связи в руководстве. Теперь я в это верю.
Я называю это надеждой на будущее.
2004
Дни моего сахалинского заключения подходили к концу. Благодаря жесткой экономической политике, которую я проводил, у меня оставалось еще 47 копеек. В предпоследний день я решил устроить себе праздник, купил батон хлеба и пачку беломора – и блаженствовал, поедая хлеб и любуясь дымными кольцами.
Наутро я должен был уезжать. Я собрал рюкзак и пошел в комнату к хозяину, дабы поблагодарить его за гостеприимство и тепло попрощаться.
Хозяин был мрачен. Он тоже собирался – на полу стоял распахнутый огромный чемодан с вещами, а сам он сосредоточенно точил нож. Дело такое, хозяйственное – чистит себе человек ружье, правит топор или нож точит, – я не обратил на это внимания. Стараясь не обращать внимания на настроение хозяина и не заморачиваться в последние часы, я поблагодарил его и собрался уйти – мне приятнее было посидеть часа три на аэродроме.
Однако хозяин остановил меня. «На вот, прочти, – сунул он мне в руки листок. – Может, ты лучше разберешь». Из дальнейшего выяснилось, что у моего хозяина была мать. Старушка жила в Красноярске, на старости лет она подалась в «христианки», как выразился мой хозяин, и стала писать сыну бесконечные письма, уговаривая его бросить пить, остепениться и обрести истинную веру. В письмах были тексты молитв и материнские наставления.
Мать составляла трагедию жизни моего хозяина. Еще несколько лет назад, когда он был прорабом, эти письма способствовали его увольнению – как же иначе. Разве может быть прорабом человек, у которого мать – христианка!? Я осторожно поинтересовался, каким образом письма, адресованные лично ему, могли сказаться на столь важных общественных материях. Хозяин высмеял меня, объяснив, что он, как человек органов, хоть и демобилизованный, но духовно породненный, не прекращающий внутренне служить Родине, знакомый с чинами и тут и на материке, – уж он-то доподлинно знает, сколько человек и где конкретно читают личные письма.
Он совершенно уверен, что именно
эти письма, порочащие его личную жизнь и биографию, закрыли ему карьеру в высшие эшелоны власти. Он писал матери много лет – ругал, требовал бросить христианство, требовал перестать писать ему письма, угрожал. Но мать упряма, и вот – опять. Ты читай, приказал хозяин.На листочке из школьной тетрадки в косую линеечку были пожелания дорогому сыночку не болеть, пить меньше, быть всегда здоровым, о чем его мать неустанно молится, и несколько молитв – их старушка специально узнала, они помогают всем, даже не верующим, и пусть сыночек их повторяет хоть раз-два в день, это обязательно скажется. Судя по оборотам письма и молитвенным формулам, я заподозрил, что «христианка» была баптисткой, но сын таких незначимых тонкостей не различал.
Вот, – сказал хозяин мрачно и решительно. Я ей писал, говорил, требовал. Опять письмо. Хуже прежних. Кончилось мое терпение. Жизнь мне рушит, старая карга, не слушает меня. Теперь надо дело кончать. Поеду и зарежу дуру.
Я посмотрел налицо хозяина и как-то поверил ему. Он не шутил, и нож точил вполне осмысленно. Тогда я посмотрел на часы – два с половиной часа у меня есть, потом надо мчаться в аэропорт, – и принялся с хозяином беседовать. Сначала он не хотел ничего слышать, но я настаивал. Хозяин взялся за нож поухватистее и сообщил, что которые будут ему зубы заговаривать, могут сильно пожалеть, он решил твердо и отступать не намерен.
Я достал бутылку (из запасов хозяина), водрузил на стол и сказал, что отговаривать его никоим образом не собираюсь, но дело серьезное и надо всё хорошенько разобрать. Хозяин посмотрел на водку, внял моим аргументам, и мы сели обсуждать убийство его матери. Беседа длилась уже больше двух часов. Я исчерпал все аргументы. Мать была хорошая, растила его, хоть была очень бедна, отдавала последнее, не била, не издевалась. Но ее несомненная вина состояла в том, что она вдарилась в религию, портила сыну биографию с анкетой, и препятствовала своим существованием дальнейшим карьерным планам. Точка. Надо резать.
Времени у меня было в обрез. Я уже опаздывал на автобус до аэропорта. Если я опоздаю, я буду сидеть на этом острове неопределенное время. Свободных билетов тут практически нет, я мог улететь только по забронированному билету, который тихо таял во внутреннем кармане. Хозяин сказал, что мы хорошо поговорили, он здраво всё обдумал, укрепился в правильности своего решения, и полез закрывать чемодан. Его ждал рейс на Красноярск. Я думал, каковы у него шансы не упиться в свинью, не попасть в вытрезвитель, не забыть о планах и добраться до матери. Прикинул так и сяк – у него были хорошие шансы.
Я плюнул на опоздание, вытащил еще бутылку и предложил по последней. Хозяин покосился, подумал и сел со мной к столу. Во время предыдущего раунда переговоров он вскользь упомянул, что у него был брат. Я начал развивать эту тему. Мне повезло – пошла карта. Брат был старший. Жил во Владивостоке. Вроде не пил – по меркам хозяина. Работал.
Я начал решающую атаку. Воззвал к законам божеским и человеческим, обсудил структуру патриархальной семьи и выдвинул решительный аргумент: «Как же так, брат-то старший. Ты, конечно, имеешь полное право зарезать мать – не хватайся за нож, я тебя не отговариваю. Но как ты потом посмотришь в глаза брату?» Хозяин уверенно сказал, что брат одобрит его поступок, как только он, хозяин, подробно расскажет, как старая дура портила ему жизнь. Я давил: «Он старший, он имеет право знать об этом заранее. Будет ли правильно, если ты сначала зарежешь, а потом скажешь? Закон старшинства, сам знаешь. Брат имеет право знать заранее, он имеет право решать, ты должен с ним поговорить до того. Поговори, убеди его – вот тогда… А без его согласия ты не имеешь права». Я давил на право совместного владения имуществом – мать у них общая. Она также является и матерью твоего брата, понимаешь? Ты своим решением лишаешь его матери, разве он не должен дать свое согласие?