Рассказы о любви

— Так, господин Онгельт, — сказал он, — вы хотите петь в нашем хоре?

— Да, определенно, пожалуйста…

— Вы раньше где-нибудь пели?

— О да, то есть некоторым образом…

— Ну хорошо, давайте попробуем. Спойте какую-нибудь песню, которую вы знаете наизусть.

Онгельт покраснел как первоклассник и никак не хотел начинать. Но кантор настаивал на этом и почти уже разозлился, так что Андреас преодолел наконец смущение и, взглянув на спокойно сидевшую мать отсутствующим взглядом, запел свою любимую песню. Песня, как всегда, захватила его, так что он пропел первый куплет без запинок.

Кантор сделал знак, что достаточно. Он стал опять вежливым и сказал, что все было очень мило и даже заметно, что спето с con amore^[35], но скорее все это предназначено для светской музыки и не лучше ли ему обратиться в певческий союз. Господин Онгельт уже собрался пролепетать неказистый ответ, но тут вместо него вступила его мать. Он поет действительно очень красиво, сказала она, и был сейчас просто немного смущен, и ей было бы приятнее, если бы он взял его в хор, певческий союз — это нечто совсем другое и не настолько возвышенно, и она каждый год жертвует церкви определенную сумму, так что, короче говоря, если господин кантор будет так добр, по крайней мере на время пробы, то она, судя по обстоятельствам, посмотрит, как ей поступать впредь. Старый человек еще дважды попытался поговорить в успокоительном тоне о том, что церковное пение существует не для удовольствия и что на подиуме возле органа и без того тесно, но материнское красноречие одержало верх. Пожилому кантору еще никогда не приходилось встречаться с тем, чтобы тридцатилетний мужчина изъявлял желание петь в церковном хоре, а его мать так упорно оказывала ему содействие в этом. Каким бы непривычным и, по сути, неудобным ни был для него этот прирост к его хору, в душе он испытывал удовлетворение, правда, не связанное с музыкой. Он велел Андреасу явиться на ближайшую репетицию и, улыбнувшись, отпустил обоих.

В среду вечером маленький Онгельт появился минута в минуту в школьном помещении, где проходили репетиции. Репетировали хорал для пасхальной службы. Подходившие один за другим исполнители дружески приветствовали нового члена, все они были открытого и веселого нрава, так что Онгельт чувствовал себя весьма благодатно. И Маргрет Дирламм тоже была тут, и она кивнула новенькому с приветливой улыбкой. Правда, он иногда слышал за спиной у себя тихие смешки, но он привык к тому, что его находят комичным, и не стал реагировать. А вот что его неприятно поразило, так это серьезно сдержанное поведение Поля, она тоже была здесь и, как он вскоре заметил, относилась к разряду особо ценимых певчих. Обычно она выказывала ему благосклонную приветливость, а здесь она держалась подчеркнуто прохладно и, казалось, видела для себя препятствие, что он проник в их ряды. Но какое ему было дело до Поля?

Во время пения Онгельт соблюдал большую осторожность. И хотя еще со школы он имел слабое представление о нотах и пел некоторые такты тихим голосом, подражая другим, но в общем и целом он чувствовал себя весьма неуверенно относительно своих возможностей и питал лишь слабую надежду на то, изменится ли это когда-нибудь в лучшую сторону. Регент хора, которого его смущение забавляло и трогало, пощадил его и даже сказал на прощание: «Со временем все наладится, если будете стараться».

— Но Андреас весь вечер потратил на то, что с удовольствием смотрел на Маргрет Дирламм, находясь в непосредственной близости от нее. Он думал о том, что во время выступлений и после церковной службы с органом тенора стоят позади девушек, и рисовал в своем воображении, что на Пасху и во всех других случаях он будет стоять совсем близко от фрейлейн Дирламм и сможет без всякого стеснения смотреть на нее. Но тут, к его великой скорби, ему опять пришло в голову, какого он маленького роста, так что, стоя среди других певчих, все равно ничего не увидит. С большим трудом и заикаясь на каждом слове, он объяснил одному из них свое будущее незавидное положение в хоре, естественно, не открывая истинной причины своих забот. Тот, смеясь, успокоил его и сказал, что попробует ему помочь занять более видное место.

По окончании репетиции все разбежались кто куда, толком не попрощавшись друг с другом. Некоторые молодые люди пошли провожать своих дам до дому, другие направились в пивной бар. Онгельт остался один печально стоять перед мрачным школьным зданием, смотрел другим вслед, особенно Маргрет, у него сжималось сердце, и лицо его приняло выражение разочарования, но тут Поль прошла мимо него, он снял шляпу, а она спросила:

— Вы идете домой? Тогда нам по пути, и мы можем пойти вместе.

Он с благодарностью присоединился к ней и засеменил по мокрым, по-мартовски холодным переулкам домой, не сказав ей ни единого слова, кроме пожеланий доброй ночи.

На следующий день Маргрет Дирламм пришла в магазин, и он получил возможность обслужить ее. Он прикасался к каждому рулону бельевой ткани, словно это был шелк, и орудовал метром как смычком, он вкладывал чувства в малейшую деталь процесса обслуживания и втайне надеялся, что она хоть словечком обмолвится о вчерашней репетиции и о самом хоре. И в самом деле, уже уходя, в дверях, она сказала:

— А я и не знала, что вы тоже поете, господин Онгельт. И давно вы этим занимаетесь?

И пока он, справляясь с сердцебиением, воскликнул:

— Да — в общем так — с вашего позволения! — она, слегка кивнув, уже исчезла в переулке.

«Ну и дела!» — подумал он про себя и погрузился в мечты о будущем и впервые в жизни перепутал полушерстяную тесьму с чисто шерстяной.

Тем временем приближалась Пасха, и так как церковный хор должен был петь как в Страстную пятницу, так и в Пасхальное воскресенье, репетиций на этой неделе было больше обычного. Онгельт никогда не опаздывал и старался ничего не испортить; все относились к нему доброжелательно. Только Поль, казалось, была им недовольна, ему это было неприятно, поскольку она была единственная среди дам, к кому он питал полное доверие. И регулярным оставалось правило, что домой они всегда шли вместе. Хотя предложить себя в спутники Маргрет Дирламм всегда было его заветным желанием, он даже принял такое решение, но исполнить его у него не хватало мужества. И поэтому он шел рядом с Паулой. В первый раз они не обмолвились по дороге ни словом. В следующий раз Кирхер взяла его в оборот и спросила, почему он все время молчит — он что, боится ее?

— Нет, — выдавил он испуганно, — это нет — более того — определенно нет — напротив.

Она тихонько засмеялась и спросила:

— А как обстоят дела с пением? Вам это приносит радость?

— В общем, да — очень — так точно.

Она покачала головой и тихо сказала:

— С вами действительно невозможно разговаривать, господин Онгельт. Вы не даете внятного ответа.

Он беспомощно посмотрел на нее и произнес что-то нечленораздельное.

— Я не хотела сказать ничего плохого, — продолжала она. — Вы верите мне?

Он энергично закивал.

— Ну тогда дальше. Вы в самом деле не можете сказать ничего другого, кроме «как так», или «все-таки», или «с вашего разрешения» и тому подобной ерунды?

— Нет, как же, я могу, хотя — разумеется.

— Да, вот именно, что разумеется. Скажите, ведь по вечерам со своей матерью или теткой вы разговариваете нормально, разве нет? Так и сделайте это и со мной, и с другими людьми. Ведь можно вести вполне разумный диалог. Разве вам этого не хочется?

— Конечно, да, я хочу — определенно…

— Ну вот и хорошо, это разумно с вашей стороны. Теперь мы можем и поговорить. Мне надо вам кое-что сказать.

И она стала разговаривать с ним так, как он к этому не был приучен. Она спросила, что ему надо в церковном хоре, когда он не умеет петь, а те, кто там поет, все значительно моложе его. И разве он не замечает, что над ним иногда посмеиваются и тому подобное. И чем дольше содержание ее речей обескураживало его, тем сильнее он ощущал доброту и благожелательность в ее словах. Размягчившись, он колебался между холодным неприятием и сентиментальной благодарностью. Они уже дошли до дома Кирхеров. Паула протянула ему руку и сказала совершенно серьезно:

— Спокойной ночи, господин Онгельт, и не обижайтесь на меня. В следующий раз мы продолжим наш разговор, идет?

Сбитый с толку, шел он домой, и как бы ни было ему больно, когда он думал о ее разоблачениях по поводу него, тем не менее это было для него внове и утешало, что кто-то так по-дружески и так серьезно и доброжелательно разговаривал с ним.

По дороге домой после следующей репетиции ему уже удалось немного поговорить в довольно внятном стиле, примерно как дома с матерью, и благодаря этой удаче возросло его мужество и его доверие. На другой вечер он так расхрабрился, что попытался сделать признание, он даже почти решился произнести имя Дирламм, поскольку поверил в невозможное, что Паула, если она будет все знать, поможет ему. Но она не дала ему этого сделать. Она вдруг резко оборвала его попытки признания и сказала: