Рассказы о любви

— Так, а где вы оставили мою сумочку?

Жених смутился и побежал в лес, а за ним Паула. На том месте, где он так долго сидел и плакал, в бурой листве, переливаясь блесками, лежала сумочка, и невеста сказала:

— Это хорошо, что мы еще раз пришли сюда. Тут лежит твой платок.

1908

ВЕРИСБЮЭЛЬ

Хаванг — маленькая деревушка, о которой никто никогда бы и не знал, если бы недавно там не возник огромный кирпичный завод. Этот завод был также виной тому, что проложенный от Битрольфингена до Кемпфлисхайма железнодорожный путь был в конце концов продлен до Хаванга. А поскольку я испытывал раньше слабость к маленьким местечкам, расположенным на никому не известной конечной станции, я прибыл однажды в начале лета в Хаванг, снял в крестьянском доме комнатенку и устроился на длительное пребывание. Я хотел написать книгу, которая могла родиться только в сельской тиши, где никто не нарушает покой; некоторые начальные страницы и различные наброски я и сегодня еще храню как память о прекрасных годах юности.

Конечно, скоро выяснилось, что и Хаванг не был тем местом, где могло бы родиться мое произведение. Во всем остальном деревушка мне нравилась, и поскольку сбор чемодана, отъезд и прощание — занятие всегда безрадостное, я на первое время остался там, куда прибыл, и даже решил стать в Хаванге на одно прекрасное лето старше. Я подолгу лежал на опушке леса и наблюдал за крестьянами, занятыми июньской работой, тайком в ручье рыбачил Тэлис, осматривал производство кирпича и вечерами рассказывал уставшим за день хозяевам про свои путешествия и про планы, пока им это не надоедало и они не переставали меня слушать.

А потом началась скука. Встав утром с постели, этак часов в семь, я слонялся по деревне и долго обдумывал, в каком направлении мне пойти. Иногда я поднимался в гору в сторону леса, иногда спускался вниз и шел долиной к кирпичному заводу или отправлялся половить рыбу, и чаще всего возвращался снова деревенской улицей к себе в дом, усаживался в саду, наблюдал, как зреют в листве маленькие зеленые яблочки, и слушал, как жужжат в траве шмели и пчелы. Несколько раз я ходил к станции — зданию из гофрированного железа длиной три метра — и смотрел, как прибывает и снова уезжает единственный за день поезд, кто приехал или не приехал на нем, это уж как получится, и именно там, на станции, меня чаще всего настигало ощущение скуки. Однажды я затеял разговор со смотрителем, узнал все тарифы грузовых перевозок по железной дороге и все расстояния от одной станции до другой и, наконец, спросил, только потому, что день тянулся бесконечно и мне не хотелось, чтобы беседа иссякла, есть ли на этой железной дороге сезонные билеты. Смотритель станции выдал мне подробнейшую справку. Имеются билеты отсюда до Битрольфингена на двадцать четыре поездки, и стоят они столько-то и столько-то. Скидка в цене в сравнении с обычными билетами была, как подсчитал для меня смотритель, довольно внушительной, и каждый, кто жил здесь и имел в Битрольфингене дела, покупал, естественно, такой сезонный билет. Я уже не могу точно сказать, как это получилось, но только в конце разговора я чувствовал себя обязанным, раз уж я столько времени отнял у этого вежливого чиновника, купить сезонный билет. И теперь я мог каждый день, если появится желание, ездить в Битрольфинген, вот только сегодня нет, потому что поезд уже ушел.

Назавтра в полдень я явился на станцию с приятным чувством, что на сегодня у меня есть дело и есть цель, и стал ждать отправления поезда. Кроме меня, желающих путешествовать не было, но к составу были прицеплены два вагона кирпичей и, когда мой вагон хорошенько прогрелся на полуденном солнце, мы с шумом и пыхтением отбыли. Тут же вошел кондуктор, пробил первую дырку в моем желтом сезонном билете и принялся приятно беседовать со мной, раз уж я оказался постоянным пассажиром на будущее; беседа заняла весь путь до Кемпфлисхайма. Там мы сделали остановку и взяли еще двух пассажиров. Один из них тут же заснул в своем углу. Другой, которого я расценил как торговца рогатым скотом, немедленно взял в оборот кондуктора, и тот, уже не обращая на меня никакого внимания, сразу откликнулся на предложение пожилого человека, причем с таким усердием, что я оставил все надежды еще раз заинтересовать его своей персоной, и стал смотреть в окно.

Я увидел кое-что новенькое. Названия станций до Битрольфингена, которых было немало, я мог теперь перечислить по памяти. Станции по большей части тоже из гофрированного железа, но три из них все же каменные, и в том числе Верисбюэль, о котором речь впереди. Постепенно вагон заполнялся, но ко мне так никто и не подсел, я был чужой здесь и ехал все дальше и дальше, разглядывая долины, леса и селения. При каждой станции была харчевня, и на каждой из них висела одна и та же вывеска: «Пристанционный трактир». На каждой станции стоял на перроне смотритель в фуражке с красным козырьком, а за маленьким пыльным окошком его крошечного служебного помещения в один квадратный метр виднелся телеграфный аппарат: с медным колесом и бесконечно длинной узкой бумажной лентой поверху.

Я многое увидел за эту поездку, но не все могу здесь описать. Кое-что я уже позабыл, а кое-что еще не отстоялось и со временем покроется пылью и уйдет в небытие — но одно я не забыл и никогда не забуду. Это станция в Верисбюэле.

Она уже потому бросалась в глаза, что была построена из камня, и у нее был не только первый и единственный этаж, как у всех станций, а еще и верхний с четырьмя окнами. Внизу находился смотритель, за его стеклянной дверью таинственно поблескивало маленькое медное колесо, рядом с дверью висел почтовый ящик, а под ним на полу сидел маленький мальчик с белым шпицем. Все это я охватил мельком, бросив беглый взгляд. Я поднял глаза и взглянул наверх, где сияли четыре окна. Огромной радостью было смотреть на них — на каждом подоконнике стояло по шесть зеленых горшков, а из них свисало множество гвоздик всех цветов, но больше белые и красные. Даже казалось, что через пыльный, пропитанный тяжелыми запахами пристанционный воздух доносится их запах.

Это было самое очаровательное, что я увидел за всю поездку. Некоторые станции давили на меня и вызывали оцепенение, чудовищно похожее на оставленную в Хаванге скуку, и я с тоской думал о двадцати трех поездках, которые еще только предстояло мне отработать согласно купленному сезонному билету. При виде солидной станции и украшенных гвоздиками окон в моей душе опять возликовала радость и проснулась жажда жизни, я был полон радужных мечтаний и чувствовал, что не все в жизни потеряно.

И так как радость редко приходит одна, то после чуда с гвоздиками очам моим предстало еще одно волшебство, правда, прошло немало времени, прежде чем я его открыл. К счастью, на этой примечательной станции мы стояли больше четверти часа, и после того как мой взор вдоволь насладился прелестными цветочками, мне явилось нечто еще более прекрасное. Дело в том, что в третьем окне стояла в темной комнате, наполовину скрытая горшками с цветами, таинственная прекрасная девушка с черными волосами и белыми щечками, она внимательно и с любопытством смотрела вниз на нас. Прелестное дитя, подумал я, стоит там и смотрит вниз, возможно, на каждый поезд, и скучает и ищет новое лицо и короткий проблеск внешнего мира, чтобы потом думать об этом целый длинный тихий день, получив заряд чувств. Она нравилась мне, и я жалел ее, хотя ничего о ней не знал, и мне доставляло удовольствие видеть, как она выглядывает, прячась за своим висячим садом.

Тем временем ее взгляд упал на меня, и я тут же скромно отвел глаза, и лишь через некоторое время отважился снова взглянуть в ее сторону: она все еще стояла на том же месте и смотрела на меня, именно на меня, и я не сумел ничего сделать, а потому несколько секунд просто смотрел в ее темные глаза. Она стояла не двигаясь, и выдержала мой взгляд, ни разу не моргнув, так что я смутился и первым посмотрел вбок. Тут поезд тронулся и поспешил набрать скорость, так что я тихонько сидел на своем месте и думал сплошь о приятных вещах. И день, и поездка, и сезонный билет снова радовали меня. Я попытался вспомнить, какие у нее волосы — черные или она шатенка, и что она сейчас может делать, гадал я, видимо, поливает цветы, а потом поставит букетик этих цветов на свой столик, где лежат швейные принадлежности и другие ее какие-то вещи: книга и несколько фотографий, коробочка из слоновой кости с иголками, и стоит мраморный мопсик или львенок.

Станции так и мелькали одна за другой, я едва успевал их заметить, словно ехал на скором поезде. Конечной станцией был Битрольфинген, где все должны были покинуть вагон. У меня было три часа времени, чтобы осмотреть городок, выпить пива и узнать, что ризница со старинной резьбой закрыта, поскольку ризничий сегодня так и не появился. Что означало само собой, я скоро приеду сюда еще раз. Пиво я выпил в садике у хозяина харчевни под круглыми кронами каштанов, и чтобы не упустить момента возвращения домой, я пораньше вернулся на станцию и принялся наблюдать через маленькое окошко за работой телеграфиста. Но вскоре заметил, что обстоятельства дела носят здесь более принципиальный характер. Смотритель сначала бросал недовольные взгляды в мою сторону, видимо, сердился, что я смотрю на него в окошко, а потом, увидев, что я все еще стою, не трогаясь с места, рывком раскрыл окно и закричал: «В чем дело? Вы хотите купить билет? До отхода поезда еще целых полчаса!»

Я приподнял шляпу и сказал: «Нет, спасибо. У меня сезонный проездной». Тут он стал чуть вежливее и согласился потерпеть, что я стою возле окна, пока он пробивает узкую ленту тире и точками. Время вышло, пора было садиться в поезд. Уже начало смеркаться, когда мы тронулись в обратный путь, но дни в июне длинные, и, когда мы прибыли в Верисбюэль, солнце еще не закатилось и даже светило золотистыми лучами и нагревало окна в здании станции, а за ними и пышно цветущие гвоздики. Девушки, которую я так хотел увидеть, не теряя больше понапрасну время, не было, и весь этот блеск тут же показался мне излишним расточительством. Но как раз в тот момент, когда впереди что-то запыхтело и зашипело, а кондуктор, торопя окончание рабочего дня, с удвоенным усердием захлопнул двери, в третьем окне вдруг появилась, не прячась, красивая темноволосая девушка, улыбнулась вслед уходящему поезду, окутанному парами, и опять заставила вспыхнуть внутри меня огонек радости. На этот раз ее волосы показались мне не такими уж черными, в них даже прятался светлый, если не золотой, лучик, но, возможно, он задержался там при закате солнца.

Довольный своим путешествием и проведенной таким образом половиной дня, я прибыл в Хавангу, где вновь оказался единственным пассажиром, которого ободряюще приветствовал смотритель станции с чувством цеховой солидарности, словно благодаря сезонному билету я сблизился душой с железнодорожниками. Дома, в моей крестьянской каморке, все имело какой-то безутешный вид, будто я отсутствовал целую вечность, и перед тем как заснуть, я решил, что завтра снова поеду в Битрольфинген. Может быть, ризница с художественной резьбой, имеющей историческую ценность, будет открыта и пиво под тенистыми каштанами будет иметь такой же превосходный вкус, а тамошний железнодорожный служащий признает во мне постоянного пассажира и станет приветливее ко мне, возможно даже, покажет, как работает телеграфный аппарат, что давно уже разжигает мое любопытство. Может, и барышня в Верисбюэле опять будет стоять за гвоздиками, во всяком случае, гвоздики определенно будут на месте, а сама поездка окажется для меня в некотором роде бесплатной.