Рассказы о любви

Едва он кончил говорить, Андреас сразу запел, чувствуя, что силы оставляют его. Почти навзрыд он затянул строчку «Подумай о часе…» и, не допев ее до конца, выпустил из рук ветку и с криком рухнул вниз. Все очень испугались, и если бы он сломал ногу, то вполне мог бы рассчитывать на покаянное сочувствие. Но он встал на ноги, бледный, но невредимый, схватил свою шляпу, валявшуюся рядом во мху, тщательно водрузил ее на законное место и молча ушел — назад, тем же самым путем, каким они пришли сюда. За первым же поворотом он сел у края тропинки и попытался отдышаться.

Здесь его и нашел аптекарь, который, мучимый совестью, пошел за ним. Он попросил прощения, не получив от Онгельта никакого ответа.

— Мне в самом деле очень жаль, — сказал он еще раз жалобным голосом, — тут не было никакого злого умысла. Пожалуйста, простите меня и давайте пойдем опять дальше вместе!

— Да уж чего там, — ответил Онгельт и отмахнулся, и тогда аптекарь ушел, не испытав облегчения.

Немного позже появилась вся компания, а также обе матери. Онгельт подошел к своей матери и сказал:

— Я хочу домой.

— Домой? Но почему? Что-нибудь случилось?

— Нет. Просто нет никакого смысла, я теперь это точно знаю.

— Ах так? Тебе отказали?

— Нет. Но я знаю…

Она оборвала его на полуслове и потащила за собой.

— А вот теперь, пожалуйста, без фокусов! Ты пойдешь со всеми, и все получится. За кофе я посажу тебя рядом с Маргрет, будь готов к этому.

Он озабоченно потряс головой, но подчинился и пошел со всеми дальше. «Кирхерполь» попробовала завязать с ним разговор, но отказалась от этого, потому что он молча смотрел перед собой на дорогу, и у него было такое сердитое и огорченное лицо, какого никто никогда не замечал у него.

Через полчаса компания достигла цели прогулки — маленькой деревеньки в лесу, харчевня которой славилась отлично приготовленным кофе, а поблизости находились руины крепости рыцарей-разбойников. В садике при харчевне добравшаяся сюда раньше молодежь затеяла свои игры. Из харчевни вынесли столы и сдвинули их, молодые люди принесли стулья и скамейки, накрыли столы скатертями и уставили подносами с чашками, кофейниками, тарелочками и печеньем со сдобами. Госпоже Онгельт действительно удалось усадить сына рядом с Маргрет. Он, однако, никак не осознавал своей удачи, а по-прежнему безутешно пребывал в состоянии постигшего его несчастья, механически помешивал ложечкой остывший кофе и упорно молчал, несмотря на все взгляды, что посылала ему мать.

После второй чашки заводилы решили предпринять поход к руинам и игры продолжить там. Молодежь с шумом поднялась из-за стола. И Маргрет Дирламм тоже встала со всеми вместе, и, вставая, передала унылому и тупо уставившемуся перед собой Онгельту свою изящно расшитую перламутром сумочку со словами:

— Пожалуйста, посмотрите за моей сумочкой, господин Онгельт, пока мы будем играть.

Он кивнул и взял сумочку. Он принял ее с убийственной мыслью, что останется со стариками и не будет участвовать в играх, — мыслью, больше не удивившей его. Его удивило только, что он не понял этого с самого начала, эту странную приветливость на репетициях, историю с ящиком, все остальное.

Когда молодежь ушла и оставшиеся участники продолжали пить кофе и вести беседу, Онгельт незаметно покинул свое место и направился через поле за садом к лесу. Хорошенькая сумочка, которую он нес в руке, радостно сверкала в лучах солнца. Он остановился перед свежим пнем. Вытащил платок, расстелил его на светлой влажной древесине и сел. Он обхватил голову ладонями и погрузился в грустные мысли, и когда его взгляд снова упал на играющую красками сумочку, а порыв ветра донес до него крики и радостные возгласы компании, он еще ниже опустил тяжелую голову и беззвучно, по-детски, заплакал.

Он просидел так не меньше часа. Глаза его высохли, волнение улеглось, но трагизм положения и безнадежность его устремлений стали ему теперь яснее ясного. Он услышал приближение легких шагов, шуршание платья, и прежде чем успел вскочить, перед ним выросла фигура Паулы Кирхер.

— В полном одиночестве? — спросила она шутливо. Он не ответил, она посмотрела на него повнимательнее, посерьезнела и вдруг спросила с женской теплотой: — Ну в чем дело? Разве случилась какая беда?

— Нет, — сказал Онгельт тихо и, не подыскивая фраз, продолжил: — Нет. Я просто понял, что не гожусь для этой компании. И что был для вас шутом гороховым.

— Ну чтобы так все плохо, нельзя сказать…

— Нет. Это именно так. Я был для вас шутом, особенно для девушек. Потому что я человек добродушный и принимал все за чистую монету. Вы были правы, мне не следовало приходить в хор.

— Вы всегда можете из него выйти, и все опять будет хорошо.

— Выйти я, конечно, могу, и лучше я сделаю это сегодня, чем завтра. Но хорошо мне от этого вовсе не станет.

— Почему же?

— Потому что я стал для нее предметом насмешки. И потому что теперь совершенно нет никакой…

Рыдания захлестнули его. Она осторожно спросила:

— …и потому теперь нет никакой?..

Дрожащим голосом он закончил:

— Потому что теперь ни одна девушка не будет испытывать ко мне уважение и относиться серьезно.

— Господин Онгельт, — медленно произнесла Паула, — вы несправедливы. Или вы считаете, что я не уважаю вас и не отношусь к вам серьезно?

— Да, тут вы правы. Я верю вам, что вы меня уважаете. Но дело не в этом.

— А в чем?

— О Боже! Я не должен об этом говорить! Но я становлюсь совершенно безумным, когда думаю, что любой другой лучше меня, но я ведь тоже человек, ведь так? Но за меня — за меня — не захочет выйти ни одна девушка!

Возникла долгая пауза. И Паула сказала:

— Да, но вы спросили хоть одну из них, хочет она этого или нет?

— Спросил? Нет, я этого не сделал. А зачем? Я и так знаю, что никто не хочет.

— Так вы что же, хотите, чтобы девушки сами пришли к вам и сказали: «Ах, господин Онгельт, простите, но я просто ужас как хотела бы полюбить вас и чтобы вы на мне женились!» Да, этого вам придется, пожалуй, ждать долго!

— Я понимаю, — вздохнул Андреас. — Вы же знаете, что я имею в виду, фрейлейн Паула. Если бы я был уверен, что кто-то хорошо относится ко мне и хоть немножко любит меня, тогда…

— Тогда вы будете настолько милостивы и подмигнете ей или поманите пальчиком! Боже праведный, да вы — вы…

С этими словами она бросилась бежать, но не со смехом, а со слезами на глазах. Онгельт не мог этого видеть, но почувствовал что-то странное в ее голосе и в том, что она убежала, поэтому он бросился за ней вслед, и, когда догнал ее, оба они не могли произнести ни слова, а вдруг обнялись и поцеловались. Так и случилась помолвка Онгельта.

Когда он смущенно и вместе с тем храбро возвратился с невестой, держа ее за руку, в сад харчевни, все уже собрались уходить и дожидались лишь их двоих. В общей суматохе, удивлении, покачиваниях головами и пожеланиях счастья прекрасная Маргрет подошла к Онгельту и спросила: