Рассказы о Розе. Side A

Ван Хельсинг взял яблоко; желтое с одного бока, розовое с другого, роскошное, топазовое, и не смог раскусить от смеха; пассаж Дэмьена его очень повеселил.

– Ну, значит, все в порядке в вашей паре. Ну что, Тео? Если ты решишь остаться, все отнесутся к этому с уважением; Изерли, правда, удивится…

Да вы же сами понимаете, хотелось закричать Тео, что дело не в Изерли, а в Ричи; как можно оставить их вдвоем? вот что пугало его ночью – вот оно, перед ним; эти двое; а он – бедный Меркуцио…

– Но ты же любишь «L&M»! – Дэмьен был поражен, чуть не опрокинул на себя растекшийся желток. – Когда ты еще их увидишь? А вдруг прямо сразу после концерта Йорик уйдет в семинарию? Он всё-таки решил стать священником. А Грин – с ним, но он не будет принимать сан, вступит в какой-нибудь несуровый орден монашеский…

Тео посмотрел на Йорика и Грина; они устали лупасить друг друга; вернулись из сада, Йорик снял пакет, очки, растрепанный, красный, запыхавшийся, красивый, как венецианская фреска, золото и пурпур; Грин был все еще на роликах, ему стало лень ходить, и он лег, растянулся с удобством на плиточном полу, Йорик поставил победно ногу в красном кеде ему на грудь; выступление «L&M», ох, это было бы круто; как нашествие инопланетян; снесенные барабаны, гитара пинаповская Грина, и раскинувший руки, как распятый, Йорик…

– Не, я останусь, – сказал он, – все, все, и не уговаривайте, и про выставку Моне можно не говорить, там, слева! – крикнул Дилану и отцу Дереку, они подпрыгнули. – У меня сад, сейчас самый сезон посадок, я так долго над ним горбатился, что не доживу до следующей весны, когда нужно будет начинать всё сначала.

– Я тебе каталог выставки привезу, – пообещал Дилан. – И набор открыток. И сумку с репродукцией. Всё, что только там будет продаваться. Ох, обожаю Моне, только ради него и еду.

– А как же наши фотки, Дилан? – спросил с пола Грин. – Разве мы не твои самые главные звезды? А, я забыл про затопленные деревья и туман на рассвете.

– Дилан делал обложки всех их альбомов, – сказал Дэмьен. – Тео, ты меня убил напрочь. Что я буду делать в Лондоне без тебя? Я думал, походим по галереям, книжным магазинам, по бутикам, пиджаки повыбираем, в кино смотаемся, девчонок поклеим…

Рука Ричи прилетела незамедлительно; подзатыльник был несильный, на публику; Дэмьен закатил глаза; Тео понял, что устал от всего этого напряга – Ричи, Изерли, Лондон несбывшийся; и лучше бы ему пойти напиться по-взрослому и опять проспать сутки.

– Ну, и ты привези мне что-нибудь, – сказал он Дэмьену; сердце его затрещало от давления, будто наступил кто ногой, тоже на грудь, в красном кеде; и разбилось; он встал и ушел в свою комнату; достал ту самую бутылку – черную, подарок Талбота, открыл и глотнул прямо из горла – так обидно ему стало; как испортилась его жизнь; у него были такие планы на эту бутылку, а теперь вот так хочется весь яд и для себя; сгореть дотла, и будто не было никогда, красивого Тео. Наплевать, не буду провожать никого, махать рукой, ухаживать за садом, пусть загнется; и уж тем более помогать Изерли мыть посуду, проводить ревизию в погребе и шкафах – об этой помощи в качестве оправдания он говорил ван Хельсингу и всем; вот Ричи молодец, ему вообще на всех наплевать, сидел себе в голубом свитере, нежном-пренежном, как крем миндальный, рукава закатаны до локтей, пил кофе и читал своего Фрейда, и никаких оправданий не придумывал – ему просто насрать на «L&M», и тащиться в слякотный Лондон ему неохота, вещи собирать; вот у человека стержень внутри; а про меня, что у меня внутри алмаз, графит и прочее, это все Артур из тщеславия придумал… нету у меня внутри ничегошеньки, пустой я медальон, без портрета, без локона… просто безделушка позолоченная, дешевая, девчачья… Тео упал на кровать, потому что ноги его не держали, и голова так закружилась, будто он стоял на карнизе одиннадцатого этажа; а виски в бутылке убыло всего лишь на сантиметр. Сука Талбот… всю душу выел… не довез я ни кусочка до Братства… как начинку из пирога – мясо с соусом, или яблоки с апельсином и корицей… самое вкусное…

И Тео отрубился.

Все уехали; на «тойоте» и «феррари»; ван Хельсинг несколько секунд смотрел на свою машину, внимательно, будто она была та же, но не его – другая, из той же коллекции, всё тоже, но другая; но потом улыбнулся и забыл; загрузил сумки Дилана, Йорика и Грина: серый бархатный рюкзак с черными шнурами, в котором, судя по весу и громыханию, лишь пара книг – «Исправленная хронология древних царств» Ньютона и «(Не) совершенная случайность» Млодинова, джинсы и свитер; огромный красный чемодан, пунцовый, неподъемный, с кучей замочков, карманов, в которые понапихано – носков, платков, конфет – с такими обычно девчонки ездят, шопоголики; и практичная, на колесиках, в черно-бело-зеленую клетку, в которой чувствуется порядок и даже саше – вербена и ваниль; Грин сел вперед; «Вы уверены…?» ван Хельсинг кивнул; Грин вздохнул и пристегнулся; Дилан читал, Йорик спал у него на плече, потом на коленях; а Грин смотрел вперед, сжав и без того тонкие губы, марлендитриховские; и лицо у него было суровое и несчастное одновременно – как у уходящего не-добровольцем на войну.

Ричи сидел в библиотеке; читал, за столом, как политический деятель, с тлеющей сигареткой в зубах, весь стол в книгах, тяжеленных, старинных, с желтыми атласными страницами; включил лампу; день был пасмурный; потемнело в середине дня, будто перед затмением; Изерли же зашел к Тео, увидел его спящим, почувствовал запах спиртного, крепкого, торфяного, дубового, пахло прямо костром на берегу; расстроился; понял, что Тео ужасно хотел поехать в Лондон, но напридумывал себе абстракций, обязательств перед ним, Изерли; как невлюбленный, но порядочный мужчина; накрыл Тео пледом, как тогда – их втроем – Дилана, Дэмьена и Тео; какие они были смешные, пропахшие сухофруктами и халвой; заснувшие на самой знаменитой сцене – когда Джим Келли танцует с зонтиком под ливнем; заглянул к Ричи в библиотеку – «хочешь что-нибудь? кофе, чай? даже не знаю, что готовить – Тео опять укололся веретеном; что ты хочешь?» Ричи поднял глаза от страниц – тринадцатая сказка, а не глаза; синие-синие, целое поле васильков; «хочу какао, можно?» «конечно» – Ричи встал и пошел за ним на кухню, сел, закурил и смотрел, как двигается Изерли; не зная, как хорош собой – как стихийное явление, красота по-американски, летающий пакет, девушка-старшеклассница; тот вытащил блестящую маленькую кастрюльку, налил молока, поставил на плиту, и тер в кастрюльку, пока молоко жило своей сложной метафизической жизнью, шоколад на крупной терке; разлил какао по двум огромным глиняным кружкам, кинул туда еще по кусочку шоколада, придвинул одну кружку Ричи и сел напротив; и тоже закурил, свои тонкие, розовые; за окнами становилось все темнее, будто два греческих бога или два супергероя собрались сразиться; облака закручивались в воронку, ветер срывал макушки деревьев, отламывал их, как куски от булки; «что будешь делать?» спросил Ричи; «из еды? или вообще?» «вообще?» «не знаю; собирался вытащить все из погреба и посмотреть, посчитать, что нужно срочно вам ставить на стол, а что еще купить и засолить-замариновать-засахарить; но погода плохая – не видно ничего, и половину банок я хотел в сад вынести…» «обожаешь ты работу придумывать, прямо как мой дедушка; только сядешь в кресло-качалку, он сразу вспоминает, что еще надо сделать: расставить анатомические атласы по дате выпуска, или ножи все наточить на кухне, потому что настоящие парни сами у себя в доме точат ножи, а не прислуга; адские искоренители хаоса» «а как еще дом в порядке держать? Только выдергивая кресла из-под всех; суп со свиной грудинкой в горшочках и сырный пирог нормально на ужин?» «о, горшочки я люблю… нужно помочь? можешь не заморачиваться, нас же всего трое, и сделать пюре с сосисками, или фасоль из банки» «ты прямо как Тео – он впадает в экзистенциальный ужас от моих списков на день; не, там все просто; тесто у меня есть; и пять сыров разной мягкости и жирности; обожаю печь пироги; тесто, такое живое, дышит… извини»; Ричи улыбнулся и щелкнул зажигалкой, прикуривая очередную «кентину»; и Изерли поразило – как им легко вместе; если бы не было прошлого, непролазной, как снегопад, тьмы, они могли бы быть друзьями – такие разные, странные, сложные, как рассказы Гофмана. Ричи допил какао, сказал «спасибо» и ушел опять в библиотеку; Изерли поставил пирог в духовку; выкурил еще полпачки; понял, что все время думает про Изобель; не мучительно и не со страстью, как нужно было бы, по законам литературы; а спокойно, будто они знакомы с детства, ходили в один приход, бегали по лужам, теряли зонтик, падали вместе с качелей; потом пошли в школу и списывали друг у друга – она у него – математику, он у нее – французский; влюбились вместе в одну группу, съездили на концерт, и там, под дождем, хлынувшим внезапно с неба, разноцветном от огней и фейерверков, поцеловались впервые… Мысли о ней совсем не мешали Изерли, напротив, он думал, какой стала гармоничной его жизнь – будто сложился редкий пасьянс или огромный пазл на три тысячи кусочков – Трафальгарское сражение; как будто появился источник сил – волшебный напиток; ему так захотелось проверить – правда ли она существует; за окном выкручивало деревья почти с корнями, а он доготовил пирог и суп; поставил все на стол, оформил красиво – салфетки, хлеб, сок, вода; снял фартук и побежал под рваным леденеющим воздухом к гаражу, к джипу.

Она была настоящей, не придуманной, как хорошая детская книжка; он вышел из джипа; поставил его за углом, встал на площадь со стороны аптеки, которая еще работала, зеленые фонарики раскачивались бешено возле двери; люди покупали леденцы от кашля и горчичники – весна; Изерли забрался в самую тень и смотрел на ее дом – белый, с красными ставнями; она была опять в кухне; что-то готовила; в красном платье – он видел даже отсюда; с белым воротничком; и волосы заплетены в две косы – теперь уже не короной, а просто по спине; чем старше она будет, тем ярче и красивее будут ее волосы, кожа, глаза – как викторианские поместья; на ее локте он увидел неизменный любовный роман; что под обложкой; «Под колесами» Германа Гессе, «Яблоко» Мишеля Фейбера; ей нравилась мужская взрослая проза; интересно, а как она книги выбирает – только по формату обложки; неудобно, наверное… Дождь все никак не начинался; и похоже, это будет не просто дождь; град величиной с фальшивый жемчуг; улетят ли ван Хельсинг с ребятами, мельком подумал Изерли, сидят, небось, в аэропорту, играют в игры на телефонах; или читают; кофе из автоматов пьют; когда они летели сюда с ван Хельсингом, в Братство Розы, Изерли купил себе впервые в жизни в кофейном автомате что-то – молочный шоколад; и ему очень понравилось; хотя не сравнить с шоколадом из Джеммы; сам процесс доставил ему удовольствие – чему-то научиться, пребывать в обычном мире; хотя он сначала не понял, куда бросать мелочь, и дал автомату купюру – чуть больше; спросил потом ван Хельсинга, тот показал, где отверстие для мелочи; Изерли почувствовал себя Маугли. Холодно было ужасно, у Изерли изо рта вырывался пар, сейчас поеду, говорил он сам себе, вот сейчас; он так захотел ее увидеть, убедиться в ее существовании, что ничего не накинул, не взял – ни свитера, ни пиджака, ни пальто; стоял в одной рубашке светло-бежевой, приталенной, с погонами на плечах, кармашком для мелочей на груди, темно-коричневыми крошечными пуговицами, и в коричневых штанах, все такие любили в Братстве, занашивали до дыр на коленях и на бедрах; и в тонких кедах, коричневых; почти тапочках; надеялся, вдруг она его увидит, почувствует сквозь стены, непогоду…

И она почувствовала – это была фантастика, сказка; вот тут ему и надо было про все забыть и во все поверить; Изобель открыла дверь, как и тогда – и помахала ему рукой, будто они договаривались о встрече; будто они и вправду были знакомы лет сто, с самого детства; и она ждала его на ужин; приготовила самое любимое – кучу блинчиков с начинкой: с бараниной и зеленью, с соусом из сливок и шафрана и чеснока, с черносливом и грецкими орехами в меде, с укропом, сметаной и белыми грибами, с ванильным мороженым и клубникой; Изерли побежал, и над его тонкой фигуркой цвета топленого молока и шоколада загремел, наконец, гром.

Она была такая красивая в красном; такая теплая, пропахшая плитой, маслом, орехами, сметаной, шафраном.

– Ты сумасшедший! – засмеялась, обняла, легко, как брата. – Хочешь есть?

– Да, – сказал он. – Ужасно. Я сегодня весь день всех кормил, а сам только чашку какао выпил с Визано и пачкой сигарет.

– Кто такой Визано?

– Один ужасный парень.

– Совсем ужасный?

– Совсем, – и поцеловал ее в губы, сам, впервые кого-то за жизнь. Хлынул дождь, и обдал его в спину, как проехавшая машина водой из лужи, она затащила его в прихожую и закрыла дверь; вот и не достать нас никому. Он оторвался от нее, чтобы взглянуть на картину еще раз; потом спросил, где отец и братья.

– В пабе, смотрят футбол.

– Опять?

– Ты что, на острове необитаемом живешь? Лига чемпионов. У вас там все только концерты по телевизору редкие смотрят?

– Да у нас вообще нет телевизора, у всех ноутбуки. А все вместе мы кино смотрим только, «Общество мертвых поэтов», сказки чешские или ретроспективу Скорсезе, что сами захотим.

– Звучит здорово.

– Ну да, неплохо.

– Изерли… – он посмотрел на нее с улыбкой, она назвала его по имени так ласково, что он впервые его услышал будто – с изумрудным оттенком. – Ты меня уже любишь?