Рассказы о Розе. Side A

– Не знаю, – сказал он. – Мы не очень долго знакомы.

– Ну ладно, значит, у меня есть шанс. И у моих блинчиков.

– Правда, ты готовила блинчики? – он просто не верил; будто выиграл случайно, в казино, все вокруг поздравляют, а он не понимает еще ничего, суммы, возможностей, перспектив; оглох от музыки и глотка виски…

– Да, целую кучу; мне было скучно; и такая погода на улице – захотелось чего-то яркого; есть с лесными ягодами – ежевикой, черникой и брусникой, с сыром, творогом, зеленью и мускатным орехом, есть с карамелью и фисташковым мороженым, с гусиным печеночным паштетом и маринованными огурчиками, с бананами и йогуртом, с курицей и тмином, с персиками, с картофелем и грибами… тебе уже страшно? А кто говорил про топку паровозную?

– Хочу. Все. И с чаем горячим.

– Вот мой молодой человек, – и она поцеловала его в щеку звонко, как ребенка.

Они ели и пили чай, курили и болтали. Потом помыли вместе гору посуды – ему так нравилась ее кухня – золотая; солнце в консервной банке; потом она показала ему дом – гостиную, очень простую – кирпичные стены, нештукатуреные, небеленые, такие, какие есть, большой камин, темно-коричневые диван и подушки на полу, сидеть и разговаривать, куча настольных игр на столике чайном, из некрашеной сосны, плоский телевизор и старый музыкальный автомат, красный, огромный – папа о нем мечтал с самой юности, сказала она, купил через интернет, безумно был счастлив, они с мамой все время танцевали под Роя Орбисона или Джонни Кэша; после смерти он его редко слушает, кинет монетку, на что попадет – Джонни Митчелл, Бренду Ли, Энгельберта Хампердинка; облокотится о стенку; и слушает, и плачет тихо; это так ужасно и так романтично, когда так любишь человека, что не можешь его отпустить даже через двадцать лет; хочешь, проверим наши с тобой чувства, сказала, включила автомат, он замигал огоньками, загудел; в вазе с конфетами на столике всегда лежала мелочь; Изобель уронила мелочь в щель, Изерли улыбнулся – автоматы, сплошной Гофман у него сегодня в голове; в автомате что-то щелкнуло, зашуршало, будто там, как в сказке Мэри Нортон, сидел человечек, добывайка, в мантии и колпачке со звездочками и выбирал сосредоточенно пластинку – так, так, молодая пара, не промахнуться бы, она верит в чудеса, а его сердце разбито и только начало подживать; надо что-то серьезное, но не торжественное и не трагичное, чтобы не напугать, что-то знакомое, чтобы не нужно было особо прислушиваться; саундтрек к «Завтраку у Тиффани» или Фрэнка Синатру «Strangers in the night»; включился Синатра; они слушали его в абсолютном восторге – таким бархатным был его голос из этого автомата, таким живым, роскошным, как кекс, полный изюма; потом Изерли обнял ее, и они просто стояли, раскачиваясь; и подпевали; и улыбались; заключительное это «ту-би-ту-би-ту»; «классная штука» сказал Изерли; как все хорошо – он впервые танцевал с девушкой под Синатру из старого американского музыкального автомата; а потом она повела его наверх, в свою комнату; лестница была тихая-тихая, для пьяных старших братьев, крадущихся ночью спать; на двери ее комнаты висели плакаты, все приклеенные блестящими розовыми сердечками; и в рамках из розового пушистого боа – будто ей было двенадцать лет: Зак Эфрон, Роберт Паттинсон, «L&M»; Изерли это растрогано невероятно; он засмеялся в голос; «что смешного? надо было страшного Боно повесить? или Папу Римского?» – «я не над тобой; я просто над совпадениями; всё-таки они ужасно знамениты, гады; это Грин, а это Йорик» – он коснулся каждого: они были очень хороши, стояли спиной друг к другу, в черных обтягивающих рубашках с белыми воротниками, «под священников» – и узких черных твидовых штанах, черных тяжелых ботинках, только ремни разные по цвету – у Грина белый, у Йорика черный, стильные, тонкие, дизайнерские, с четками металлическими; волосы прилизаны, как у гангстеров; Грин со своей гитарой, бело-золотой, с девочкой читающей, в сползших чулках, розовом платье; Йорик с микрофоном под Элвисовский; «они живут у нас; в Братстве, Грин в соседней со мной комнате; он очень хороший; смешливый, добрый; ест все время шоколадки и бананы; за ним такой шлейф из фантиков и кожуры тянется; а Йорик невероятно красивый и страстный, расшевелит и мертвого» – меня, например; «наплевать, – сказала она, – я их музыку, конечно, знаю, из всех углов играет, но, если честно, не одного диска у меня нет, я люблю старую американскую, годов 30-х – Глена Миллера, Джозефа Оливера, Уильяма Хэнди; а плакаты – это, как роман любовный – тоже для братьев; они переживают, что я в свои годы ни с кем не встречаюсь; они думают, что со мной что-то не так; конечно, со мной что-то не так; но я маскируюсь под обычную девчонку» «у нас Дилан тоже старую американскую музыку любит; а что ты сейчас читаешь, кстати?» ««Театр» Моэма; перечитываю» «ммм, так это почти про любовь» она вскинула бровь, так классно, одну, как в мультике принцесса диснеевская, и открыла дверь; щелкнула выключателем. Ее комната была бледно-розовой, самых тонких оттенков; белого, кремового, телесного, лавандового, кораллового; розовый не переходил грани – как на первом свидании – никакой фуксии, неона; единственное яркое пятно – покрывало на кровати лиловое, с серебром; вместо занавесок на окнах – жалюзи из соломки; а на стене, над кроватью висела картина – мамина, понял Изерли – одна-единственная роза в стеклянной бутылочке из-под кока-колы, маленькая, розовая, будто девочка на большом празднике, ни с кем незнакомая; на подоконнике; окно открыто, а за ним – площадь, эта аптека, с зелеными фонариками, сколько же им лет, подумал Изерли; и горы вдалеке, тоже розовые, переливающиеся, будто под картину красилась и обставлялась эта комната; такая свежая, весенняя картинка; на столике возле кровати – кораллы; и крошечный аквариум – и в нем – одна красная рыбка; «ее зовут Изабелла Мари Мейсон» «аа, миссис Битон» «моя Джули энд Джулия; я росла на ее книжках по домашнему хозяйству; она была мне вместо мамы» «я люблю главу про яды» «тоже ничего»; она зажгла лампу рядом с аквариумом – розовую колбу; и выключила верхний; Изерли сел на кровать, на самый краешек. Она села рядом.

– Что будем делать?

– Это значит, что ты никуда не торопишься?

– Ну… да.

– А куда делись десять голодных по лавкам?

– Уехали. На концерт «L&M», – Изерли улыбнулся. – Нас осталось трое в замке – я, Визано и Тео…

– О, Тео… Мальчик с крыльями, но не ангел. Ну, расскажи мне про этого ужасного Визано. Чем он ужасен?

– Он меня ненавидит.

– Прямо так и ненавидит?

– Ну… он раньше даже еду не ел, которую я готовил.

– Зря. Не знаю, как ты готовишь, но думаю, что очень хорошо. Много лучше меня.

– Ненамного, но лучше.

– Вот задница. А что еще?

– Еще он из очень богатой семьи, врачей, и сам врач, очень хорош собою, оттого нестерпимо надменный. Не прощает никому ни малейшей слабости.

– А как же Грин со страстью к бананам и шоколадкам?

– Ну… я не это имел в виду.

– И за это ты его ненавидишь?

– Я его не ненавижу, я его боюсь.

– Нет, не боишься, – она погладила его по лицу, а потом положила руку на грудь. Сердце Изерли замерло, будто боялось себя обнаружить. – Я думаю, ты кроме себя, никого не боишься.

– Я настолько странный? – попытался он улыбнулся, но она поцеловала его и мягко толкнула на кровать. Он мягко вырвался и опять сел. – Прости, я… я не умею ничего такого делать… Давай лучше поболтаем о рецепте шарлотки. О, Господи, что я говорю…

Изобель привстала на локтях и смотрела на него будто со дна моря; русалка на принца.

– Ты вампир? Боишься не остановиться вовремя и сделать мне больно? – она будто бы шутила, но Изерли в ее голосе слышалась жалость; как в хрустале, дорогом, коллекционном трещина – в одном бокале из набора, что сразу обесценивало всю коллекцию.

– Нет, я… просто неумеха… я не знаю, что делать. Я умею готовить, разговаривать, даже в искусстве немного разбираюсь благодаря жизни в Братстве… а сколько я знаю молитв… даже самых редких – средневековых текстов; но что делать с девушкой, которая нравится – без понятия.

– Я не ищу искусного любовника, Изерли… я люблю тебя… такого…

– Каспара Хаузера? Ты же совсем меня не знаешь… прочитала обо мне в газетах… а я ведь живой… ох, – сердце вдруг обнаружилось и так заболело; Изерли вдруг вспомнил все – голос сестры, говорящий подругам, что с ним ничего не светит; это ему ничего не светит – что он себе вообразил; жизнь с девушкой; он понял, что ужасно боится Изобель; что ужасно жалеет, что пришел; что вообще встретил ее; его жизнь была так хороша, так упорядочена до встречи с ней. Перемены – это ужасно; ему захотелось в состояние Тео – достать бутылку арманьяка и напиться; как Атос в «Трех мушкетерах», до бесчувствия; он встал и стал искать пальто, пиджак, свитер – он и забыл, что приехал без них; руки его дрожали; что я делаю в этой розовой комнате; и что это за девушка в красном платье, из «Матрицы»; ужас затопил Изерли; о, Боже, что я скажу отцу Дереку, ван Хельсингу; что я уехал из братства, бросил Тео, лошадей, все, что сделал для меня ван Хельсинг; и что я могу ей дать; ничего; у меня ведь ничего нет; кроме Братства; «Изерли» сказала Изобель, встала, но не стала хватать его за руки, так побелело его лицо, будто у него внутри было битое стекло, будто он ранен и теряет кровь стремительно; капельки пота выступили на его лбу, и запахло от него страхом, прокисшим сливовым вареньем – будто он бежит по лестнице от кого-то с ножом; и понимает, что лестница вот-вот закончится, а дверь на чердак всегда закрыта; она сама испугалась его ужаса; что с ним, с этим бедным мальчиком, что за демоны внутри него живут, лангольеры… он вышел из комнаты, натыкаясь на предметы, как слепой, сбежал вниз, и хлопнул дверью; а больше она ничего не услышала, такой на лице был ветер и дождь; ну вот, подумала она, я теперь как папа – ушла моя любовь навсегда…

Тео проснулся от своего обычного – одежда; о, Боже, вспомнил он, как заснул; кошмар; я дискредитировал себя в глазах Братства по полной; мне нужно в душ и к Изерли; поплакаться; и поесть; и все, все – взять себя в руки: сделать за те пять дней, что нет остальных, все задания отца Дерека; помочь Изерли разобрать погреб; может, научиться что-нибудь готовить; шикарное, сверхъестественное – баранью ногу в мятной панировке, яблочный сидр, поленту; рассказать ему о Ричи; выработать план «Барбаросса» по защите своих территорий; давно надо было это сделать, а не терпеть этого инквизитора белокурого; Тео ходил по комнате и убирался; когда дошел до книг на столе, увидел записку отца Дерека и еще больше расстроился; уфф… Изерли. Друг, наставник. Сидит себе на кухне и курит свои тонкие розовые сигареты, и слушает что-нибудь старое, сентиментальное по радио – ту самую Джина Келли «Singing in the rain», которую они проспали, дочитывает Страуда; он говорил, что тянет, потому что понял, что конец будет печальным; Тео вышел из комнаты, прислушался к комнате Ричи; было тихо; он не удержался, опять опустился на колени, посмотрел к замочную скважину – огромную, как окно-роза в Нотр-Дам де Пари; Ричи лежал на кровати, свет, правда, не выключил – лампу на столе, совершенно космическую – неоновую с линзой посредине, как у зубных врачей; на длинном штативе; рука свешивалась с кровати, почти касаясь пола; совсем другая, не фатально-красивая, как вчера у Дилана; сильная, развитая, мускулистая, местами в ожогах и царапинах; и эта роскошная татуировка вокруг предплечья; и часы; и четки, обвитые вокруг пальцев; белые, матовые, жемчужные; Тео вздохнул с облегчением; и отправился на поиски Изерли.

Его нигде не оказалось – ни на кухне; ни в столовой – стоял сервированный стол, на двоих; будто свидание; и все нетронутое; горшочки, хлеб, пирог, сок; чай холодный; фрукты; Тео рассеянно взял топазовое яблоко; вытер о пиджак; душевая, холодная, темная; все полотенца сухие; туалет; вернулся в коридор с комнатами, постучался к Изерли; открыл – никого не было; пусто и темно; и дождь стучится в окно с такой силой, что дребезжит переплет. Только не это, подумал Тео, только не это, блин, что же делать, если он нас бросит, и побежал в гараж, и чуть не попал под стремительно въехавший мокрый джип. Из него выскочил задыхающийся Изерли, белый, хватающий воротник бежевой рубашки; будто всю дорогу он бежал сам.

– Изерли, что с тобой? – спросил Тео.

Изерли посмотрел на него совершенно безумными глазами; расширенными зрачками, будто отравленный; и пошел быстро от него, побежал, в темноту, к обрыву.

– Изерли! – закричал Тео, кинул яблоко. – О, черт…

И побежал за Изерли; ветер сбил его с ног, Тео поскользнулся, и упал с размаху в грязь; фак, подумал он, мои штаны от Пола Смита; саднило так, будто он слетел со «Снежка» на асфальт; громыхнул гром; Тео промок мгновенно; будто кто-то облил его из ведра; «Изерли!» крикнул он в темноту; «Изерли! что случилось? это же я, Тео!»; ну, конечно, вот он услышал, что это Тео и прибежал, и рассказал, что случилось, черт, дерьмо; поднялся, земля скользила под ногами, размытая; ночь была такой темной и страшной, сплошной, будто ты проснулся под одеялом и не понимаешь, где ты, что это, почему нет комнаты; сверкнула молния – и – чудо – как в кино, в черно-белом, в негативе – Тео увидел Изерли, который собирался спускаться по одной из лестниц – наверное, он сошел с ума, потому что полез по Лукреции Борджиа, заросшей шиповником; об нее раздирались даже рабочие перчатки; «Изерли, ну, пожалуйста! вернись!» – он не помнил уже о Ричи и штанах от Пола Смита, понимал только, что перед ним человек, с которым случилась беда – вот она, темная, страшнее этой ночи; страшнее Хичкока, Карпентера; когда он добрался до лестницы, скользя на каждом шагу, Изерли был уже внизу, на пляже – море было такое странное, светилось изнутри, будто луна упала в него, прячась от непогоды; и Тео было видно каждый его шаг – как раскадровку: он стоял, схватившись за голову, словно его раздирали изнутри голоса; потом опустился на колени, начал молится, потом просто слушал, низко опустив голову, надеясь, видимо, на ответ; а потом стал раздеваться – это заняло у него меньше минуты – рубашка, кеды, штаны; а потом побежал – Тео охнул – и кинулся в это теплое сияющее серебряное море; и поплыл быстро-быстро от берега.

Тео даже не понял, как он добежал до Рози Кин, сколько это заняло у него времени; пролетел по коридору, оставлял черные следы; и стал кричать, долбится в дверь Ричи: «Ричи! Открой! Ричи!» – Ричи же открыл мгновенно; будто и не спал вовсе; будто сидел и ждал, нервничая, поглядывая на часы, этого крика; он был в одних джинсах; на бедрах, четки все еще в пальцах; увидел Тео, всего в грязи, как принцесса на горошине.

– Что?

– Изерли… он… – Ричи схватил его и встряхнул так сильно, что у Тео клацнули все зубы друг о друга. – Он… бросил одежду на берегу и поплыл…

Ричи схватил кеды и рубашку и побежал на улицу; будто Изерли принес себя в жертву – дождь и ветер утихли; пахло пронзительно морем, озоном, зарождающейся весной; Тео показал на Лукрецию Борджиа, Ричи просто скользнул по ней, не зацепившись ни разу – очаровал в свое время; Тео же неуклюже пробрался, и порвал-таки пиджак; спрыгнул неуклюже, как упавший и лопнувший пакет с клубникой, брызги во все стороны, Ричи уже стоял возле вещей Изерли и вглядывался в море, ища хоть малейший след – взмах, тень; море погасло, и на небе не было ни звездочки, их даже было не различить – небо и море – все черное – будто не было никогда света; Бога; Эдисона; не изобретали никогда; как странно всё, подумал Тео – когда по морю плыл Изерли, оно светилось изнутри, а ночь была страшная, темная, теперь же ночь светится, а море черное.