Рассказы (сборник)

Я отправил его вслед за процессией обреченных на смерть лошадей и услышал голос старца, читавшего: «… и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? И кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца».

Я услышал, как старик сказал: «Сорок два месяца — три с половиной года, хвала Создателю, что я не доживу до конца».

Три с половиной года — это примерно конец января тысяча девятьсот сорок третьего.

Пока старик читал, я про себя посмеивался над бессмысленностью подобных пророчеств. Доживи старик до января тысяча девятьсот сорок третьего, он бы произнес одно-единственное слово: «Сталинград!»

На площади за городом я видел потом множество лошадей, они стояли с серьезным и покорным видом, окруженные мужчинами, женщинами и детьми, которые смеялись и веселились. Люди в коричневой форме и высоких сапогах сновали между животными, отрывисто выкрикивая приказы и браня просящих и уговаривающих их крестьян. А в самой гуще коней возвышался огромного роста сказочный зверь. Но то был не единорог, посланный мною вслед за лошадьми. То был бледный конь старца.

Все лошади, ушедшие на войну, умерли или погибли. И только бледный конь вернулся. На многих выгонах в Европе и Америке он снова пристраивается к молодым, и они, кажется, считают его своим. И находятся услужливые немцы, снова твердящие, будто это романтический единорог, символ мирной мощи. А ведь самое время дать ему имя, которое он действительно заслуживает вновь появившаяся кляча пока еще невидимого гигантского катафалка.

Хлеб из чертополоха

На календаре год 1945-й, месяц май.

Один немец, подобно сотням тысяч других в те дни, бредет к родной деревне. Той же самой дорогой, по которой несколькими неделями раньше он двигался в противоположном направлении, к западу, сидя в крохотном автомобильчике, подцепленном к крестьянскому возу: рядом в той же машине сидела жена с маленькой собачкой, а позади лежало самое необходимое из постельных принадлежностей, одежды, белья и продуктов.

Не по доброй воле ушли они из своей деревни, хотя вот уже несколько недель окопы и танковые заграждения перекрывали все дороги, а по садам и огородам стояли тяжелые орудия. Ибо здесь, в самом сердце Германии, врага надлежало остановить: врага с востока и врага с запада. Тем самым деревня должна была очутиться между двумя фронтами. И все же крестьяне отказывались ее покидать. Однако валлонская дивизия СС, добежавшая из Курляндии до передней Померании с целой оравой обозных девок и уже восемь дней грабившая деревню, попеременно угрожая возмущенным жителям то автоматом, то всякими ужасами, которых следует ожидать от наступающего врага, приказала очистить дома.

И вот однажды ночью тронулись в путь подводы, груженные картофелем, мукой, вяленым мясом, живой птицей и постелями, а также людьми от дряхлого старца до пискливого грудничка. Обоз ушел, и оставшаяся позади деревня снова канула в ночь, а в этой ночи ревели коровы, лаяли собаки, кричали петухи, посылая вслед ушедшим страх одиночества.

Обоз этот, несмотря на тягостные обстоятельства, воспринимался сперва как романтическое приключение в цыганском духе: когда он выбрался на шоссе, ему лишь с превеликим трудом удалось вклиниться в бесконечный ряд таких же обозов, ибо все его попытки разбивались о защитный вал из себялюбия и страха, который плотной стеной окружал каждую подводу и который люди, сидевшие на них, — беженцы из более отдаленных деревень по другую сторону реки — со злобной бранью воздвигали снова и снова. Тут даже новички, чью деревню не брали в свою жестокую выучку черные мундиры, и те наконец поняли, каков бывает человек, когда он гол и остается среди военного лихолетья наедине с самим собой.

Человек, бредущий домой, останавливается, он устал, он болен, и картины пережитых дней преграждают ему путь.

Неподалеку отсюда в тот день гремели пушки, дорога через холмы была открыта; и люди знали, что, когда за темнотой ночи забрезжит утренний рассвет, новый день еще до своего начала может стать для них всех последним днем. Страх перед вражескими снарядами вытравил из загнанных людей последние остатки человеческой приязни и вонзил в людские сердца страшную уверенность, что их предали: мимо них на большой скорости, безжалостно расчищая себе путь, проезжали колонны грузовиков, полные драпающих солдат; легковушки, сквозь стекла которых, несмотря на темноту, можно было увидеть серебряные шнуры на коричневых мундирах, исступленно сигналили и, не зажигая фар, теснили к обочине крестьянских лошадей; пешие солдаты хаотическими группами пробегали мимо, они вспрыгивали на подводы беженцев, требуя подвезти их и накормить. В эти часы, заметно для любого глаза, доступно для любого крестьянского ума, даже самого косного, умирал человек, чей день рождения они еще несколько дней назад торжественно отмечали на собрании.

Путник горько усмехается.

В эти же часы несколько недель тому назад где-то, пусть даже на считанные минуты рождался тот немецкий революционер, который каждые тридцать лет робко пытается войти в немецкую историю. Старый крестьянин, тянувший на пару со старой коровой старую, разболтанную тележку, где рядом с жалким скарбом лежала старая женщина, вдруг остановился, повернул голову к телеге и громко крикнул:

— Эй, мать, ты тоже глядишь на коричневый сброд?

Вот из-за кого я надрываюсь. Впрочем, ты сама так хотела. — После чего он снова натянул постромки.

Но долговязый тип из СА, то ли командир взвода, то ли какой-то другой начальник, проезжая мимо на велосипеде, услышал его слова, спрыгнул, подошел поближе и, не сказав ни слова, ударил старика кулаком в лицо, отчего тот упал на оглоблю и на испуганно отпрянувшую корову. Телега, разумеется, остановилась, из-за нее остановились и те, что ехали следом, и поскольку сердитые крики не помогали делу, крестьяне с дальних подвод подошли поближе. Некоторые поняли, что здесь произошло, и грозно окружили типа из СА. Тот выхватил пистолет и завопил:

— Я вас в первой же деревне всех велю повесить, чертовы ублюдки!

И крестьяне испуганно отпрянули.

Три солдата отделились от проходившей мимо части, у одного была винтовка. Он спросил:

— Чего от вас хочет этот подонок? Повесить, что ли? Повесьте лучше его самого, благо деревьев хватает.

Тут крестьяне опять подошли поближе, и некоторые даже засучивали на ходу рукава. Но позади, в застрявшем обозе, громче стали крики и шум.

— А ну давай! — кричали сзади.

— Послушайте, товарищи! — начал вояка из СА.

— Заткнись, никакой я тебе не товарищ! — рявкнул в ответ солдат с винтовкой.

— Надо же, по крайней мере, поддерживать дисциплину, — сказал штурмовик, пряча пистолет в кобуру. — А мне приказано следить, чтоб на дороге не было заторов.

— Поехали дальше! — скомандовал один из солдат.

— Дай-ка мне твою пукалку, — потребовал солдат с винтовкой, обращаясь к штурмовику, — чтобы ты не натворил глупостей. — Он отобрал пистолет и сунул его в карман своей шинели. — А теперь следи сколько хочешь! — и он обернулся к своим товарищам.

— Пошли, ребята! — и все трое отправились дальше.

— Если вы, козлы вонючие, воображаете, будто… — сказал штурмовик, когда солдаты скрылись, и повернулся к крестьянам, но из них большинство уже разошлось по своим подводам. Старик, которого ударили в лицо, тем временем тоже оклемался, вытер тыльной стороной ладони кровь с лица и налег на постромки.

Неужели с тех пор прошло всего три недели? Путник, которому преградили путь воспоминания о бегстве, идет дальше. Его взгляд, скользнув по обочине, различает под опрокинутой телегой женскую ногу. И путник останавливается снова, ибо другая картина встает перед ним.