Рассказы (сборник)

Та часть нескончаемого обоза, с которой шел тогда путник, едва успела миновать Пазевальк, как в небе над ними возникла эскадрилья самолетов. С криком «Самолеты!» люди побросали лошадей и подводы, схватили детей, — чтобы снять стариков, уже не осталось времени, — и залегли в канавах.

За каких-то двадцать минут весь город укрылся пламенем и дымом. Несмотря на ужас, на спешку и страх, крестьяне громко говорили друг другу:

— Еще немного — и нас бы тоже… — А потом выражали удивление: — Зачем им это понадобилось? В городе-то ничего важного нет!

Их примитивный разум никак не мог постичь, что на войне человек становится еще меньше человеком, чем обычно. Все правда: ни промышленности, ни военных объектов в этом городе не имелось, заурядный был городишко на севере Германии. Но зато имелись бомбы, которые остались неиспользованными после не совсем удачного налета на более достойную цель. Что ж было делать разочарованным летчикам? Тащить бомбы назад? Пришлось удовольствоваться разрушением такого вот городка.

Крестьянский ум подобных вещей не понимает. Не может он постичь и того, зачем крестьяне, выброшенные войной из домов и гонимые по бесконечным дорогам в печальной веренице подвод, всякий раз спрыгивают на землю и прячутся в придорожных канавах. Старик, который бранился со своей больной женой и выговаривал ей, что это из-за нее он оказался в партии, мог бы, видит бог, обойтись без этого единственного в своей жизни бунта, от которого он так разгорячился, что даже не стал ложиться в канаву. И это избавило его от необходимости снова подсаживать жену на телегу, а потом, по-братски разделив тяжесть с коровой, тянуть ее дальше по нескончаемому шоссе. Они аккуратненько легли рядышком, старый крестьянин, его больная жена, его тощая корова и старая дребезжащая телега. Они задержали обоз, снова устремившийся вперед, но, может, сказалось воспоминание о горящем маленьком городке, — никто не стал ругаться по поводу задержки; крестьяне покорно объезжали тех, кто так и лежал посреди дороги, и могли не укорять себя в нехристианском поведении; их оставляли не одних, а в компании.

Покуда наш путник идет дальше, в сторону родной деревни, мысли его бредут в противоположном направлении, сопровождая обоз, с которым он шел несколько недель тому назад.

Устав от долгого пути по проселкам и полевым тропинкам, и так — изо дня в день; устав от ночевок в лесу, канавах и хлевах, и так — из ночи в ночь; устав от нескончаемой игры в прятки при распаковке съестных припасов, и так — из полудня в полдень; устав от непостижимой жадности многих хозяев, которые, даже за минуту до того как покинуть свой дом, отказываются дать чужим беженцам мешок картошки; но не меньше устав и от исступленной щедрости других хозяев, кто в похоронном настроении делит с беженцами запасы дорогого вина, устав — устав от всего, этот человек сумел как-то утром побудить крестьян развернуть подводы и двинуться домой.

Поток беды и горя на дорогах вскипал, рос вширь и вглубь, казалось, целый народ обратился в бегство, потом начал спадать, сочился лишь по каплям и наконец совсем иссяк. Дороги были пусты и деревни тоже, лишь шныряли повсюду собаки и кошки да кричала в безумном страхе скотина на пастбищах и в хлевах. Страх проникал в людские души, вырывался потом из глаз и еще раз, последний раз превращал этих затравленных себялюбцев в братство товарищей по несчастью. От сознания того, что неизбежное уже свершилось, что через несколько часов, а то и минут вражеская военная сила как волна захлестнет эту горестную процессию, улетучивались сварливая вздорность и недоверие к ближнему. Люди словно разучились говорить, и, если кто-нибудь вполголоса произносил несколько слов, казалось, будто эти слова непроизвольно сорвались у него с губ как выражение его собственного страха.

И тут все увидели советские танки, бесконечные колонны грузовиков, на них сидели веселые солдаты, которые были вовсе не прочь встречать врага лишь в виде запуганных беженцев. Не успели крестьяне понять, что происходит, как уже оказались за линией фронта. Снова проснулось своекорыстие, и тот, у кого лошади были посильней, уже досадовал на соседа, чьи доходяги мешали скорейшему возвращению домой. Ох уж это возвращение: незнакомые маленькие городки, улицы которых вскипали белыми волнами простынь; дымящиеся городки, а над ними — немецкие летчики, решившие опробовать свою меткость; ночи, полные криков ужаса; снова и снова перепрягаемые лошади, которых становится все меньше; наконец, почти до неузнаваемости разрушенный большой город и мобилизация всех мужчин от пятнадцати до восьмидесяти на расчистку развалин.

Путник внезапно останавливается, ища опоры у тоненького придорожного деревца.

Здесь свершилось то, чего избежать было бы для него великим счастьем: разлука с женой. Она заняла каких-то несколько минут. И с того дня больная жена, у которой давно уже украли последние остатки припасов, ехала в неизвестность на крестьянской подводе, снося откровенную враждебность из-за данного ее мужем совета возвращаться и язвительные намеки на лишний рот.

Имена месяцев суть знаки, произвольно заброшенные во время и в движение природы, но звук этих имен вызывает на поверхность чувства и окрашивает ими небо, и землю, и сердце человека, который возвращается домой. Лишь когда дорога бесконечна, а тело лишено сил, угасают яркие переливы надежды и света. Тогда и в цветущем молодом мае между нежной зеленью полей и буйной порослью молодой травы все отчетливей проступают приметы страшных буден, они множатся, растут ввысь и заполняют все чувства формами распада и запахом тлена.

Все ближе подступают они к дороге: мертвые лошади, коровы, козы, собаки, кошки — и люди. Опрокинутые телеги лежат в канавах, из лопнувших мешков сыплются овес, мука и картошка; перьями вспоротых перин играет весенний ветер, унизывая нежные, влажные почки придорожных деревьев трепетной белизной. Длинные колонны чужих солдат шагают по дорогам, они хорошо одеты, они сыты, они поют — это поет радость победителей: танки, грузовики и могучие орудия обгоняют их. Тяжело пройти полтораста километров пешком, когда ноги, упрятанные в лыжные ботинки, по щиколотку покрыты запекшейся кровью, очень тяжело. Хотя прохудившийся мешок за плечами почти ничего не весит, в нем как-никак лежит краюха черствого хлеба, цветочный горшок вместо кружки и несколько картофелин из лопнувшего мешка на последней опрокинутой телеге.

Взгляд обшаривает придорожные канавы по левую и по правую руку, они ищут маленький автомобильчик либо хотя бы его обломки. А может, он ищет человека, вполне определенного человека. Но этот же взгляд успевает прочесывать и самое дорогу — не потерял ли кто нож, или ложку, или даже котелок. Ибо люди, которые еще или уже сидят у себя дома, держатся, как правило, сурово и неприветливо по отношению к усталому человеку, обросшему косматой черной бородой с проседью и часто, очень даже часто отвечают: «У нас у самих ничего нет!», после чего извиняющимся шепотом добавляют, чтобы приукрасить свою ложь: «Времена-то какие!» Изредка, правда, какая-нибудь изможденная женщина скроется в кухне, разогреет остатки обеда, припасенные, вероятно, для ужина, да еще начнет потчевать: «Ешьте, не стесняйтесь».

В такое время трудно подавать. Но брать еще трудней. Легче, пожалуй, спать, спать в лесу, в амбаре, в сарае, на кухонном стуле. И совсем хорошо, когда чья-то чужая рука кладет на пол тюфячок и протягивает одеяло. После этих искорок в непроглядной тьме действительности, среди горя, своекорыстия, низости просыпается прежняя вера в доброту человеческую и расцвечивает обломки звездного неба человеческой мечты.

Уже пять дней длится путь человека домой; сегодня, на шестой день, за дубовой рощицей должна наконец выглянуть его деревня. Здесь ему ведома каждая тропка, знакомо каждое старое дерево, еще сто метров, пятьдесят, двадцать — и должна показаться деревня. Обоз уже наверняка давно воротился домой, они прибрались и ждут его. Еще десять метров — вот и деревня лежит на маленьком холме, вот и высокие ели перед его домом. Только не видно церковной колокольни за домом. Ну а светящийся белизной фасад дома и на нем окна кабинета, через которые цветущий ландшафт неизменно привлекал к себе взоры человека, когда мыслям его случалось залететь слишком далеко, — они-то где? Три печные трубы торчат среди кустов и деревьев сада.

Деревня занята войсками, немцам туда доступа нет. Человек украдкой пробирается между живыми изгородями, и вот уже он стоит перед развалинами своего дома, превратившегося в гигантскую кучу мусора и обломков. Медленно бредет человек в дальний угол сада, туда, где он устроил себе на потребу уголок степи, и ложится в траву, головой — на разрытую и пустую могилу своих собак, которых он велел пристрелить перед уходом. Он закрывает глаза, полный одним-единственным желанием: заснуть и больше не просыпаться.

Но безумная внутренняя усмешка не дает ему уснуть, он вынужден открыть глаза и оглядеться по сторонам. Право же, у жизни есть в запасе шутки похлеще, чем у любого шутника: все дома в их деревне целым-целехоньки, дом ортсгруппенфюрера, деревенского пропагандиста, шустрого помещика и кавалера нацистских орденов, целы дома крестьян, состоявших в партии; лишь от его дома, единственного во всей деревне, осталась куча пепла. Тысячи книг, с трудом собранные архивы, рукописи и все те культурные ценности, которые человек полагает необходимым обрамлением своего бытия. А другие, совиновные, что ни говори, смогут сразу же после ухода военных частей вселиться в свои дома, устроят генеральную уборку, вывесят флаг другого цвета; одни всерьез подумают, что это господь бог их сохранил, другие, бросив беглый взгляд на развалины его дома, пожалуй, скажут: «Так ему и надо». Поистине смеху подобна роль случая в жизни.