Рассказы
Шрифт:
— Нет, нет, — сказала она, покраснев, — я не привыкла.
Он поставил ширму.
— Теперь гасите огонь.
— Уже?
— А что же?.. — спросила она с милой застенчивой улыбкой, приподняв брови.
— Мне хотелось бы не спать всю ночь и говорить, говорить без конца.
— Мы ляжем и будем говорить, пока не заснем.
— Ну, хорошо. Только давайте подольше не спать. Ну, раз, два!..
И он погасил свет.
Они стали ложиться. Она — на угольном диване. Он — около чайного стола на другом диване.
Раздеваясь, Андрей Андреич напрягал
И пока они раздевались, каждый на своем диване, они не произносили ни слова.
Он всеми силами души старался представить себе, что она может чувствовать, и из всех сил напрягал зрение, чтобы увидеть ее сквозь темноту, но от напряжения в глазах появились зеленые круги, и он ничего не видел. Как она, вероятно, удивляется, что с ним все легко и нет никакой неловкости. А не будь он таким, могло бы получиться глупо, неловко… Если представить себе, что она, оскорбленная и возмущенная, встала бы, оделась и ушла.
— Если бы все это видел Василий Никифорович, — сказал Андрей Андреич, — что бы он подумал?
— А я думаю о том, что подумают ваши соседи, — сказал голос молодой женщины.
— О, мне совершенно все равно, что подумают обо мне эти слизняки. Вам удобно?
— Очень. Говорят, что на новом месте плохо спят. Не думаю.
— Если это так, то тем лучше. Сплю я каждые сутки, а вот это со мной случается не каждые сутки. Вернее — первый раз в жизни.
Он говорил, а его слух был все напряженно насторожен. Он ловил каждое ее движение, каждый малейший шорох и задерживал дыхание, когда слышал, как она поправляла подушку или отдохновенно вздыхала, как вздыхают, когда, устроившись, лягут на спину, закинув за голову обнаженные руки на подушку.
— Я хочу курить, спичку зажечь можно?
Он спросил это не потому, чтобы ему действительно хотелось курить, а для того, чтобы осветить комнату.
— Можно…
Андрей Андреич зажег спичку и посмотрел в ее сторону. Ее не было видно за ширмой. Только виднелись снятые ботинки, и на спинке стула белели части ее одежды.
— Не мало подушек? — спросил он с безотчетной надеждой, что она отодвинет ширму и взглянет на него. Ему до остроты хотелось, чтобы она, лежа там, на своем диване, смотрела на него и разговаривала с ним. Но спичка догорела, а она не выглянула и только сказала из-за ширмы:
— Нет, мне хорошо.
И так они лежали и переговаривались, пока незаметно оба не заснули.
На утро он проснулся раньше. И долго лежал, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить ее. У него было необъяснимое чувство нежности, какое бывает у неиспытавших чувства отцовства людей по отношению к чужому ребенку,
о котором им пришлось заботиться и оберегать его.Эта ночевка в одной комнате как будто разрушала какую-то преграду, какая всегда лежит между посторонним мужчиной и женщиной.
Это была уже не чужая женщина, а было в ней что-то близкое, и хотелось, чтобы это ощущение близости было еще ярче.
Она, думая, что он спит, осторожно отодвинула ширму и взглянула на Андрея Андреича. И сейчас же, покраснев, спрятала обнаженную до плеча руку под одеяло, не задвинув ширмы.
— Доброе утро! — сказал Андрей Андреич. — Как спали?
— О, прекрасно… Как же мы будем теперь вставать?
— Сначала я встану и выйду, потом вы.
Он быстро оделся и сходил за водой для умыванья.
— Я вам принес умыться сюда, — сказал он, подойдя к ширме и глядя через нее на молодую женщину, лежавшую под одеялом.
Она невольно бросила испуганный взгляд на одеяло — прикрыта ли она. Но Андрей Андреич, сам чувствуя свое бескорыстие, смотрел ей только в глаза и ни разу не перевел глаз на ее тело, скрытое тонким одеялом.
— Теперь я выйду, а вы умывайтесь. Полотенце в шкафу, — сказал Андрей Андреич.
Он нарочно не достал его, так как ему было приятно, что она сама откроет шкаф и достанет полотенце, точно она не у незнакомого, постороннего мужчины, а у себя дома.
После этого пили кофе, точно молодые муж и жена.
Потом она ушла, сказав, что письмо Василия Никифоровича пришлет ему, а сама придет вечером.
Когда Андрей Андреич остался один, он несколько времени ходил по комнате, возбужденно ерошил волосы, подходил к зеркалу и рассматривал свое лицо в нем. Он впервые увидел, что спина у него стала сутуловатой, а зачесанные назад волосы просвечивали на макушке.
«Но для таких женщин душа важнее наружности», — подумал он.
Как неожиданно, точно, в самом деле, какое-то виденье, в его серые дни вошла прекрасная женщина. Он перебирал момент за моментом и удивлялся себе, как у него все хорошо, все чудесно вышло. Ведь, обыкновенно, бывало так, что с посторонней женщиной он не находил о чем говорить, стеснялся, с усилием придумывал тему для разговора, а потом краснел и мучился при воспоминании о действительных и мнимых неловкостях.
В этот же раз все вышло необычайно! Точно нашло вдохновение: он был прост, естествен, нескучен и не только нескучен…
Вероятно, воспоминание об этой встрече будет долго, долго храниться в ее памяти.
Эти отношения были тем обаятельны, что их совесть была спокойна, так как они знали, что долг перед мужем и другом не допустит ничего лишнего. И потому они на основании этого могли отдаваться тому необычайному чувству, какое они испытывали от этой совершенно безопасной близости.
В первый раз за все эти ужасные годы он почувствовал во всей силе очарование и близость женщины, почувствовал себя человеком в полном значении этого слова!.. Это такое счастье, о котором он не имел ни малейшего понятия!