Рассказы

Ему опять только осталось улыбаться и сказать что-го невнятное о ее способностях как хозяйки.

— Здесь мне, очевидно, придется к этому серьезно привыкать, — ответила она.

Андрей Андреич на это не нашел, что ответить, так как подумал о том, в каком смысле она говорит это?.. И что подразумевается под этим? Где именно здесь?

Вчерашние мечты о том, как они вдвоем будут сидеть уже вместе на диване, для него рассеялись как дым, потому что это могло самым отчетливым образом повести к тому, что между ними незаметно возникнет близость. А она незамужняя, сидит без места и без работы.

— А что у нас к чаю есть? — спросила Вера Сергеевна, улыбнувшись, как будто ей самой было странно, что она говорит: «у нас».

Андрей Андреич при этом даже не улыбнулся, а, как-то заторопившись и засуетившись, встал и неловко сказал, что сейчас принесет. Он вышел в коридор с тем, чтобы идти в лавочку, и почти столкнулся с соседкой, которая делала вид, что делает что-то у вешалок.

«Наверное, подслушивала», — подумал он с неприятным чувством. Оглянувшись в дверях, он увидел, что соседка, задержавшись на повороте коридора, смотрит ему вслед тем противным, двусмысленно-подозрительным взглядом, каким смотрят такого сорта женщины-хозяйки, любопытные до всяких историй, а потом разносящие о них грязные догадки и сообщения на всех перекрестках.

Андрей Андреич пришел домой, постаравшись незаметно проскользнуть через коридор, чтобы не столкнуться с соседкой.

— Уже? — сказала Вера Сергеевна, повернувшись к нему с улыбкой от стола, с которого она сметала щеточкой крошки.

— Да, я скоро.

Подойдя к нему, молодая женщина стала близко около него и начала вместе с ним развертывать покупки. Ее можно было бы тихонько обнять за талию, и она, наверное, не оскорбилась бы, а только с удивленной лаской, как нежданная, своя, близкая, оглянулась бы на него и, покраснев, продолжала бы развертывать, отдаваясь его несмелой ласке.

Но насколько вчера каждое ее движение в его сторону вызывало в нем ощущение необычайного, неожиданного счастья, настолько теперь всякое такое движение пугало его, как повод к ответственности.

Если же все предоставить силе стихийного влечения и судьбе, — будь что будет, — а потом уйти от нее, отдав ей обстановку?

Но это было бы хорошо, если бы он был у нее, а здесь она у него. Что же, ему из собственной комнаты уходить?..

И чем дальше, тем больше он чувствовал себя связанным и неестественным, потому что при каждом ее движении у него мелькала какая-нибудь отвратительная мысль о ней, о ее намерениях, о том, что он, кажется, попал в историю… в особенности, когда он вспомнил, что она вчера что-то говорила про судьбу.

Если бы в нем было меньше хрупкости и идеализма, то он чувствовал бы себя свободнее и не был бы таким подлецом по отношению к ней, каким он внутренно себя чувствовал. Он прямо сказал бы ей: «Вы что, мол, барынька, содержать я вас не могу, будем рассуждать трезво, — ежели я вам нравлюсь, как мужчина, что ж, пожалуйста, обстановку берите себе, но, кроме, я ничего не могу предложить и в мужья не гожусь, потому что привык жить аккуратно, и то едва-едва свожу концы с концами, а вот ежели так каждый день в лавочку будем бегать да сыр с конфетами покупать, то совсем прогорим…»

И, конечно, ученик его так бы и сказал. А он не мог так сказать благодаря своей излишней деликатности, и поэтому он говорил и делал то, чего как раз не хотел делать и говорить. И вследствие этого катастрофически шел к все большей и большей близости.

— Ну, вот, сейчас я приготовлю все, и будем сидеть, говорить и пить чай, сказала Вера Сергеевна.

Она точно молодая новобрачная, приколов на грудь как фартучек, салфетку, резала сыр, стоя перед столом, изящная и красивая, в лаковых туфельках, с шелковыми чулками и в изящном платье, плотно облегавшем ее округлые бока.

Она внесла с собой особенную атмосферу женской чистоты и порядка: стол накрыт был чистой скатертью, везде расстелены были салфеточки, чайник она покрыла вышитым петухом — все вещи Василия Никифоровича, лежавшие обычно без употребления.

— Вы верите в судьбу? — спросила она без улыбки, взглянув на хозяина.

— А что? — спросил Андрей Андреич, покраснев.

— Нет, ничего… Ну, садитесь сюда, на диван, со мной.

Он насильно улыбнулся и сел около нее, но зацепился за ножку стола и так близко сел, что его бок пришелся вплотную к ее боку.

Вера Сергеевна с улыбкой оглянулась на него. А он, покраснев, сделал вид, что ему нужна пепельница, стоявшая на другом конце стола. Он приподнялся за нею и сел дальше, чтобы не прикасаться своим боком к ее боку.

— Боже, как здесь все изменилось, — сказала Вера Сергеевна, — и люди, и все. Кто был богат, тот стал почти нищим.

— О, ужасно! Ведь я прежде жил так, что и на двоих хватило бы, а теперь один вертишься едва-едва…

— И нравы, вероятно, изменились?

— Ужасно, — опять сказал он. — За границей считается чем-то невероятным отобрать, например, у человека дом, вещи, а здесь это освящено законом. Часто бывало так, в особенности первое время, что люди, уехавшие по делам на несколько месяцев и даже недель, возвращались и находили в своей квартире новых обитателей. И ничего не могли сделать. Приходилось искать нового угла и перебираться туда в чем приехали.

Он как-то полубессознательно сказал это затем, чтобы она, когда он ей скажет, что возвращает ей обстановку, не думала, что это такая простая и обыкновенная вещь в стране, где попрано всякое право, а редчайшее, благороднейшее исключение, свойственное только кучке.

— Ну, это уж, наверное, самые отъявленные негодяи, — сказала она.

Эта фраза убила Андрея Андреича.

— Да не негодяи, а таковы здешние законы, не признающие никакой собственности! Вы смотрите на все глазами западного буржуа, а этот взгляд здесь совершенно неприемлем.

— И все-таки негодяи, — повторила опять Вера Сергеевна.

Андрей Андреич утер платком лоб и замолчал. Он понял, что ей трудно будет дать почувствовать, что он делает для нее, возвращая без всяких разговоров обстановку, когда она с наивностью буржуазной куколки не может и не хочет понять, что такие вещи здесь — исключение, что он в конце концов по декрету не обязан ей возвращать. И у него, действительно, начинало подниматься глухое недоброжелательное чувство к ней. И против воли думал о том, что он здесь перенес все тяжести варварского режима, отгрызался раз десять от посягательств на эту обстановку, а они там благодушествовали, отсиживались в перчатках да в шелковых чулочках, а теперь приехали, и у них нет даже простого удивления перед тем, что всё цело, не продано и всё им возвращается, несмотря на то, что, в сущности, она даже не жена Василия Никифоровича, а так — неизвестно что. И нет ни малейшей признательности. С них за одно хранение в течение семи лет… содрали бы столько, что вся обстановка этого не стоит.

А вот она даже не позаботилась отдать ему полтинник за извозчика, который он вчера заплатил за нее. Конечно, полтинник — ерунда. Но когда человек к чужим полтинникам относится небрежно, он и к рублям будет относиться так же, думал учитель, с насильственной улыбкой принимая из рук молодой женщины налитый стакан. И так как она при этом, улыбаясь, смотрела на него, — как бы этой улыбкой подчеркивая странность их встречи, — он поцеловал ее руку.

А она перевела взгляд, несколько времени смотрела перед собой, потом вздохнула, как будто задумавшись о чем-то, и сейчас же опять улыбнулась ему, точно боясь его встревожить минутной задумчивостью.