Рассказы

— Ой, была ни была! — махнула она рукой, решительно сходя с тротуара и пересекая улицу, а он, склонив голову на бок и прищурившись, наблюдал за приближающейся к нему женщиной, которая, замерла у живой ограды, точно споткнувшись на ровном месте, и растерянно переминается с ноги на ногу.

— Ну вот, ничего, что я — сама?.. — потупившись, пробормотала она. — Ну, словом, вместо письма по электронной почте — самая явилась?

Некоторое время он вглядывался в ее лицо, потом прохладно улыбнувшись, кивнул и плавным жестом руки пригласил в дом.

К исходу четвертого дня это стало невыносимым: бесцельное кружение по маленькому дому, чья миниатюрность отдает чем-то кукольным, а чистота настолько стерильна, что дышишь тут едва едва-едва, опасаясь замутить дыханием сверкание посуды, столовых приборов и до блеска надраенных полов. Спенсер возвращается ровно в шесть вечера: у него маленький катерок, на котором он возит туристов. Засим следует поход в паб, маленькое заведение, сумрачность которого подчеркнута низким потолком, дубовыми панелями стен, кисловатым запахом, висящим над дубовыми же столами, и чинное поглощение пива, которое она, сказать по правде, терпеть не могла. Потом — короткий променад до дома, новостная программа в телевизоре, сон. В лучшем случае этот круг может быть разорван визитом к соседям: ритуальный чай, крохотный кусочек пирога с ревенем и постные, как овсянка без соли, беседы — о погоде и результатах последних скачек.

Зябко поеживаясь с утра — в этом стерильном гнезде ее день напролет преследовало ощущение сыроватой прохлады — она написала короткую записку: извини, Спенсер, но у нас ничего не получается. И вернулась в Лондон — завтра последний день, надо прошвырнуться по городу, который так толком и не удалось посмотреть.

Вот наконец и знакомые двери-вертушки отеля — инерция подтолкнувшей в спину лопасти буквально выплеснула ее в холл, придав ускорение, — на полном этом ходу налетела на какого-то прилично одетого джентльмена, занятого сосредоточенным перебиранием бумаг, тонко шелестящих в распахнутой кожаной папке. Пара листков, выпорхнув из папки, спланировали на мраморный пол.

— Ой, извините, — она собралась было наклониться, однако он — мягким касанием ее локтя — остановил ее, с улыбкой покачал головой, подобрал документы, вернул их на место и, захлопнув папку, секунду рассматривал Асю и, сдвинув красивые черные брови к переносице с оттенком искреннего участия в голосе, спросил:

— Что с вами? У вас такое лицо… Что-то стряслось? У вас какой-то простуженный вид.

Говорил он с каким-то неотчетливым акцентом, в самом тембре его будто подбитого темным бархатом голоса, в мягкой и чуть волнистой интонации звучала настолько чуждая здешнему промозглому климату теплота, что она моментально оттаяла.

— Стряслось? Да нет. Просто не самый удачный день.

— Вот как? — печально улыбнулся он. — У меня, кстати, тоже. А знаете что… — в его глазах метнулся лукавый огонек. — Давайте не предаваться унынию. Хотите, я покажу вам город? Вы ведь иностранка? Откуда? Из Польши? У вас характерный акцент… А впрочем, какая разница, — подхватив ее под локоть, он мягко повлек ее к выходу, в узком сегменте парадной вертушки ей поневоле пришлось прижаться к нему — и в этим мимолетном соприкосновении возникла вдруг та ясная простота, какая устанавливается в отношениях старых друзей.

И так она шла рядом с ними по чистеньким улочкам, казавшимся декорацией кукольного спектакля, мимо игрушечных палисадников у подъездом, мимо плющей, карабкающихся по веревочным вантам до уровня вторых этажей, маленьких стерильных сквериков — и выводила спустя какое-то время к знаменитому Бену, который, если стоишь с ним рядом, — никакой не "Биг", а так себе, скромная башенка. И Вестминстер тоже представал воплощением многолетнего оптического заблуждения: при ближайшем рассмотрении не кажется ни большим, ни массивным.

На открытой веранде ресторанчика, где они присели наконец перевести дух за чашкой чая, она, окончательно оттаяв, спокойно и просто рассказывала ему: про холодный офис, Дусю, про плакат — жизнь по внешнему впечатлению удалась, но, положа руку на сердце, не очень… Потому что где-то далеко, в Серебряном бору, все по-прежнему сидит на высоком мысу девочка, глядит на воду и ждет. А потом бредет к большому дому, где рядом с просторной верандой ее ожидает чудесное дерево.

— Волшебное дерево? — переспросил он.

О, да! Это старый куст можжевельника, зеленой свечкой возвышающийся у крыльца, — там, в тугом переплетении тонких густых ветвей, напоминающем лесочную "бороду", на уровне человеческого роста девочка раздвинув мягкую хвою однажды обнаружила гнездо какой-то маленькой птицы. И как же уютно устроились там птенцы, надежно укутанные плотным хвойным коконом — в сухом безопасном тепле. Увидев этот миниатюрный, так умно и рационально устроенный птичий дом, она поймала себя на мысли, что ей хочется сжаться в крохотный пушистый комок, вкатиться в свитую из тонких прутьев чашу гнезда и сидеть там, окутанной теплым материнским пухом.

— Если разобраться, это в общем-то и все, что человеку надо, — вздохнула она. — Беда только в том, что жизнь наша почему-то проходит рядом с этим кустом, в его прохладной тени. Если вы, конечно, понимаете, о чем я говорю.

— Ну отчего же… Понимаю — кивнул он, и немного рассказал о себе: он работает в телекоммуникационной компании, пару лет возглавлял ее лондонский филиал, однако ситуация на рынке такова, что филиал придется закрывать. Он похлопал ладонью по черной папке: — Решение принято сегодня… М-да, не самый удачный для меня день.

В пять вечера у меня самолет. Ничего, у нас еще есть время. Будем гулять дальше! — он взял ее под руку, увлекая за собой, и когда она на каком-то перекрестке, бросив случайный взгляд на уличные часы, испуганно ойкнула, он только махнул рукой: — Ничего, полечу завтра!

Он в самом деле, наверное, улетел утром, тихо покинув ее номер, пока она спала, и оставив после себя характерный запах дорогого одеколона — таким чуть горьковатым ароматом дышит здоровое дерево крепкого, основательного сруба.

Невесело усмехнувшись, она поднялась с постели, прошлась по номеру и вдруг заметила записку на туалетном столике. В ней всего три слова: "Подожди еще немного".

Она глянула в зеркало и увидела, как кровь медленно отливает от лица: написано было по-русски, чуть скошенным, стремительно летящем почерком.

На мысу, рассекающем реку надвое, все по-прежнему: пахнет сомлевшей на солнцепеке травой, сосновой хвоей, и кажется будто ты застыла в невесомости, воспарив над водой, а ветер медленно относит тебя, воздушную, бесплотную куда-то в сторону шлюзов. Вернувшись из Лондона, частенько приходила сюда в обеденный перерыв, сидела на краю откоса, ни о чем не думая.