Рассказы

Верёвка натягивается, с секунды на секунду лошадь пришпорят.

Я думаю, что Берт Хоспейн хотел уйти картинно. Он не мог себе позволить просто исчезнуть. Подсознательно он хотел, чтобы всё произошло так, как произошло.

Когда верёвка натягивается, раздаётся выстрел. Все оборачиваются, и я тоже. Конец верёвки болтается в воздухе. Дылда падает лицом вперёд.

Берт Хоспейн сидит на лошади, и в руке у него — револьвер. Это «Кольт» 38-го калибра. По бокам седла — сумки, на голове — широкополая шляпа. Лошадь — из конюшни Роджерсов. Вряд ли он украл её. Скорее всего, они разрешили забрать животное за всё хорошее, что он делал для них и для города.

— Дылда никого не убивал, — говорит Берт Хоспейн.

Толпа начинает роптать, к Берту проталкивается Систей.

— А кто убил? — кричит он. — Кто?

Я смотрю на Хоспейна во все глаза. В какой-то момент я встречаюсь с ним взглядом.

— Я убил, — говорит Хоспейн и трогается с места.

Это красивая картина.

Он едет через толпу, молча, высокий, статный, в широкополой шляпе, с револьверами на поясе. Он едет медленно, и толпа расступается перед ним, перед этим хорошим человеком, никогда ни в чём не отказывавшем, принесшим в город свет и доброту. Он едет через толпу, и все молчат, и просто провожают его взглядами.

Так он и едет, и удаляется, и спина его становится меньше и меньше.

Так он и едет вплоть до тех пор, пока старик Картер не вскидывает своё старое ружьё и не всаживает ему в спину заряд свинца.

Тринадцать

Рассказ написан по мотивам стихотворения Даны Сидерос «Фэнтези». Рассказ принимал участие в семинаре Святослава Логинова на «Интерпрессконе-2009».

Меня зовут Вуф. Моё имя неудобно произносить, я знаю — будто выдыхаешь с пришепётыванием. Сложно сказать, откуда оно появилось. Может, мне дала его бабушка. У неё была шаркающая походка, её длинная нижняя юбка волочилась по земляному полу, а правый глаз всё время слезился. Больше я ничего о ней не помню: мне было всего два года, когда она умерла.

Может быть, имя дала мне мать. Мать пережила бабушку ещё на пять лет. Я помню материнские руки — грубые, испорченные постоянным копошением в земле. Я знаю, что все дети помнят материнские руки, что это звучит как штамп, но ничего не поделаешь. Руки — это первое, что приходит мне в голову. Она прижимает мою голову к своей широкой юбке этими грубыми, жёсткими руками, а мне как-то неуютно, я стремлюсь вырваться, но она сильнее меня, и у меня ничего не выходит. Конечно, я помню её волосы — густые, чёрные, заплетённые в три косы, которые, в свою очередь, снова заплетены в косу. Эта коса из трёх потоков доходила почти до земли. Однажды она начала терять волосы, они становились жидкими и блеклыми, она бледнела и худела, всё меньше двигалась, почти не выходила из дома, а потом — умерла.

Может быть, имя дал мне отец. Он погиб на охоте через три месяца после смерти матери. Я видел, как он погиб. Он вскинул ружьё, целясь куда-то в заросли. Я не заметил никакого движения, но отец никогда не стрелял впустую. Если он целился, значит, там было животное. Он выстрелил, и в этот момент из кустов выскочил кабан. Кабан был совсем небольшим, но с обеих сторон уродливой морды он нёс по клыку, а в его глазах жили настоящие маленькие дьяволы. Отец не успел выстрелить во второй раз и упал с распоротым животом. Кабан отошёл от поверженного противника и посмотрел на меня. А потом развернулся и убежал.

Я бросил отца в лесу и пошёл за подмогой. В голове моей было ясно, слёзы не текли из глаз, я был спокоен, как может быть спокоен разве что мертвец. Когда я привёл на место смерти отца людей, от его трупа оставался только обглоданный скелет, даже, можно сказать, отбеленный. «Муравьи», — сказал кто-то, и в течение долгого времени я почему-то был уверен, что отца убили муравьи. Кабан на много лет вперёд исчез из моей памяти.

Но всё это не слишком важно.

Я прожил в Альпике всю свою жизнь. Я окончил нашу маленькую сельскую школу, потом выучился на плотника. Про школу стоит сказать несколько слов. Моего первого учителя звали Марко Алли. Он был высоким и измождённым. Он рассказывал материал так, будто невероятно устал от всех этих исторических личностей, грамматических правил и патриотических идей. Он умер, когда мы учились в четвёртом классе. Просто в один день не пришёл в школу. Мы радовались, что занятий не будет, а когда нам сказали, что Алли уже нет, нам стало стыдно. Его сменила Рубинья Крага, женщина лет пятидесяти, коренастая и сердитая. Под её «началом» я и доучился до окончания школы. Она давала ровно столько информации, сколько нужно было по продиктованной ей откуда-то «сверху» программе. Если Алли мог отвлечься и показать нам, к примеру, какой-нибудь химический опыт с фейерверком и изменением цвета жидкости, то Крага, которая знала, что никакой химии в сельской школе быть не должно, попросту выбросила все пробирки и вещества из каморки покойного учителя.

Плотницкому делу меня учил мастер Буг. Мощный старик с густой белой шевелюрой и окладистой бородой, заплетённой в косу, он гонял нас, двоих подмастерьев, с утра до вечера. Под его руководством я стал хорошим плотником. Мои руки легко управлялись с любыми изделиями — от грубых столов до тончайших деревянных украшений, например, серёжек. Буг хвалил меня и иногда — тайком от второго подмастерья — поил клюквенным самогоном собственного изготовления. Мне не нравился ни вкус, ни запах этой жидкости, от неё жгло язык и слезились глаза, но старика надо было уважить, в его видении это была довольно высокая степень доверия.

Однажды Буг позвал меня и сказал, что мне уже не нужен учитель. Всему остальному может научить только практика, причём самостоятельная. Буг подарил мне набор инструментов и свой старый верстак. Я перетащил его в дом, оставшийся после смерти родителей. Буг хотел, чтобы я побродил по свету, посмотрел, что делают плотники в других деревнях и даже в городах, но я остался в Альпике. Конкуренции Бугу я не составлял: ему хватало заказов. В основном, я занимался мелкими работами: деревянными рельефами на стенах, узорами, украшениями. Буг же делал крепкие, хорошие, но сугубо утилитарные вещи.

Впрочем, человек не может жить одной работой. У меня появилась невеста, тонкая и весёлая Анна, которая готовила мне супы, штопала одежду и порой прокрадывалась ко мне по ночам, сбегая из дома тайком от родителей. Сложно сказать, любил ли я её. Мне было с ней хорошо, но я легко обходился и без её присутствия.

Когда Анны не было рядом, а работа могла потерпеть, я предавался своему хобби. Я брал сумку с припасами и уходил в горы.

Тут нужно кое-что пояснить. Наша деревня — последняя перед Альпикскими скалами, практически непроходимой грядой. Горы защищают долину от холодных северных ветров и отчасти от осадков. Поэтому здесь почти круглый год тепло. Если идти от деревни на юг, поселения будут встречаться всё чаще и чаще, а через шесть дней можно выйти к городу Бергену. Если же идти на север, вы не встретите там ни души — разве что редких охотников. Растительность на каменистой почве постепенно сходит на нет, количество животных уменьшается. Уже через полдня пути только редкий кустарник продирается через камень. Ущелья дышат паром, потому что недра земли подступают близко к поверхности, и вода здесь горячая, точно огонь. По утрам мир покрывается росой и туманом, но уже через час высыхает, камни начинают жечь пятки даже через подошвы башмаков.

Я — следопыт, знаток этих мест. Мне нравилось ходить по каменной пустыне, карабкаться на уступы, дышать горячей влагой и перебираться через горные потоки. Это волшебный мир, каждая травинка, случайно оказавшаяся здесь, кажется чудом, а луч Солнца, продравшийся через слой облаков, становится благословением.

Со временем, всё дальше углубляясь в горы, я выучил наизусть каждый камешек, каждую тропинку. Иногда я находил очень красивые камни и делал из них украшения, которые дарил Анне или продавал другим женщинам деревни. Иногда за моими работами приезжали и из других деревень.

Однажды моё увлечение пригодилось в деле. У семейства Бурбаг пропал младший сын, непоседа Ханс. Он поссорился со старшим братом и «в отместку» ушёл в горы. «Навсегда!» — крикнул он, выбегая через ворота. «Ну и катись!» — ответил ему брат. «Он ведь упорный, он ведь и в самом деле пошёл в горы и наверняка заблудился…» — рыдала мать.

Я отправился своим привычным маршрутом уже через несколько минут после того, как услышал рыдания матери. Ханса я нашёл спустя три часа: он, продрогший и промокший, сидел на каменном выступе скалы в двух метрах над землёй и плакал. Мальчик увидел гигантскую сколопендру и испугался. Сколопендры каким-то чудом выживают в этой местности. Их длина достигает метра, тело покрыто мерзостной слизью, а количество лап не поддаётся подсчёту. Мало кто знает, но сколопендр вполне можно есть. По крайней мере, если снять с них панцирь и извлечь внутренние органы, то можно наскрести несколько порций вполне приличного мяса, напоминающего куриное, но с горчинкой.