Рассказы
Шрифт:
— А вот представь себе, — сказал мне Ингир, сидя в тени камня, — если ты сейчас сидишь на драконе?
Он никогда не унывал, этот смешной форточник, и своими постоянными шуточками и издевками поднимал боевой дух отряда.
— Вот представь, что дракон превратился в камень под твоей задницей да и забыл, что он — дракон. А мы тут сидим, трындим о нём, он услышит — и вспомнил. И всё, сожрёт нас всех к чёртовой матери!..
— Заткнись, Ингир, — спокойно сказал Спуна.
Я повернулся к форточнику и ответил:
— Мне кажется, он уже проснулся.
Больше я ничего не сказал за весь привал. Ингир тоже молчал — отчасти из-за Спуны, отчасти из-за моего холодного и справедливого ответа.
Вечер подкрался незаметно.
Мне снился ветер. Ветер бил мне в лицо с чудовищной силой, опрокидывал меня, не давал мне встать на ноги. Мне было больно, больно и страшно, и холодные лезвия снега вспарывали мою кожу, песок скрипел на моих зубах, а глаза разъедало болью. Но я продирался через этот ветер, и я чувствовал его ледяные объятия, и когда мне казалось уже, что ветер слабеет, а над горизонтом появляется жалкое утреннее Солнце, я неожиданно просыпался, дрожал, кутался в плащ и в спальный мешок, и пытался заснуть снова, чтобы увидеть новый кошмар.
Он не заставлял себя ждать, этот новый кошмар. Теперь я лежал на золочёном столе, моя голова покоилась на возвышении, даже, кажется, на мягкой подушке, а ноги были заботливо укрыты тёплым пледом. На уровне моего живота над столом, на высоте примерно сорока сантиметров располагалась поперечная планка, которую можно было вращать при помощи прикреплённой к ней рукояти. Посередине планки из неё выступал недлинный, примерно двухсантиметровый шип. Ко мне подходил бритоголовый человек в расшитых золотом одеждах и при помощи ножа, напоминающего формой полумесяц, вскрывал мой живот. Я чувствовал боль, но не мог даже пошевелиться. Человек извлекал из живота длинную кишку, тянул её вверх и аккуратно насаживал её кончик на шип. Затем он брал за рукоять и начинал вращать планку. Я помню, как мои внутренности постепенно перекочёвывали из меня на золочёную пыточную машину, как я хотел орать от боли, но у меня не получалось, потому что вместо языка у меня во рту находилась трёхглазая лягушка, приросшая к нёбу обеими задними лапами, а мои руки были привинчены к столу длинными серебряными болтами…
Утром я проснулся в холодном поту. Практически одновременно со мной начали просыпаться и остальные.
Второй «сменой» ночной стражи были Фантик, Кеннет и Спуна, который очень хотел в караул вторую ночь подряд. В нём кипела ненависть к дракону, и у него был «опыт» общения с последним, и Марц допустил его. К вечеру Спуна уже почти оклемался, был бодр и полон здоровой злости.
Ночь он не пережил. Он лежал, большой, грузный, не земле, его глаза были открыты, и он смотрел в небо с выражением искреннего удивления. Никакого страха, никаких искажённых черт — просто удивление, точно он увидел не дракона, а, к примеру, диковинный заморский механизм на городской ярмарке. Он раскинул руки, его ладони были влажны от утренней росы и тумана, а пухлые губы плотно сжаты, будто он боялся выпустить что-то наружу из себя или, наоборот, впустить внутрь.
Фантик и Кеннет сидели неподалёку, обнявшись, подобно влюблённым, и Фантик в огромных лапищах Кеннета выглядел подобно точно юная тонкая девушка. Кеннет смотрел через плечо Фантика, и его глаза были затянуты плёнкой, Фантик положил голову на плечо Кеннета и его глаза были закрыты. Их будили долго, снова около полутора часов, а Борк, Ламм и Сарр в это время копали в неподатливой земле могилу для Спуны.
Следы дракона были повсюду. Он аккуратно ходил между нами, он прошёл менее чем в метре от места, где я спал, он перешагнул через Марца и оставил засохшие потёки своей слюны на спальнике Ламма.
— Не спать! — сказал Марц громко.
Это не было выходом. Сколько человек может не спать? Два дня? Три? А сколько нам ещё идти? Помимо
того, я не был уверен, что дракон не околдует нас всех даже если мы будет постоянно бодрствовать.И мы снова шли вперёд, к горам, к известным только мне тропам, к белым вершинам, до которых было так далеко, мимо горных речушек, весело бурлящих по порогам, мимо огромных валунов, по мёртвой земле. Мы шли, и в этом я видел нашу участь, участь всех охотников на драконов, участь всех, кто один раз в жизни пускается в дорогу и больше никогда не может остановится, потому что дорога становится его частью, его элементом, пылинкой в его глазу и звездой над его непокорной головой. Остановиться гораздо сложнее, чем сдвинуться с места.
Я шёл впереди, как обычно.
— Я не верю тебе, Вуф, — сказал мне Марц, догоняя. — Ты слишком спокоен.
Почему я так спокоен, я не мог объяснить даже самому себе. Мне и в самом деле не было страшно, не было интересно. Мне было безразлично всё, происходящее вокруг. С каждым часом мне становилось всё хуже, температура не опускалась даже днём, и я уже перестал списывать своё недомогание на сколопендру. Я и в самом деле заболел, и мне было плохо.
Я ничего не ответил Марцу, потому что мне было нечего ему сказать.
На ночлег мы устраивались в тени скалы. Марц придумал способ, как не позволить дракону загипнотизировать часовых. В его заплечном мешке обнаружилась длинная верёвка. За полчаса работы мы сплели из неё что-то вроде огромной колыбели для кошки. Концы колыбели мы привязали к нашим ногам — и к ногам часовых. Последним была дана некоторая степень свободы, но если бы они отошли слишком далеко от предписанных им мест, они бы дёрнули верёвку, перебудив весь лагерь. Все узлы развязывались одним движением, чтобы можно было легко вскочить и действовать в случае необходимости. Марц жалел, что никто не прихватил с собой колокольчиков для силков. Они бы здорово помогли в случае опасности.
Мне снился новый кошмар. Мне снилось, что я — корень, что я покоюсь в земле, и вокруг меня земля, и внизу земля, и вверху — тоже лишь земля и ничего более. Я чувствовал, как по мне ползают насекомые, как где-то неподалёку пыхтит крот, и я чувствовал, как что-то растёт из меня, из моей головы, из моих чресл.
Я долго не мог понять, что же растёт из меня. Это не было деревом, кустарником или травой. Это было что-то страшное, яркое, буйное, и росло оно с огромной скоростью, захватывая в свои объятия всё вокруг — скалы, траву, и доходило до деревни, и подминало под себя деревню, людей — и города, и горы, и леса. Это был огонь. Он рос из меня, точно дерево, он разрастался и увеличивался, он подчинял себе всё большую территорию, а я был корнем и источником этого огня.
И со всех сторон я слышал шёпот. «Чего ты ждёшь?» — шептали другие корни, и комья земли, и подземные пустоты, и камни, и скалы, и насекомые. — «Чего ты ждёшь?»
И в этот момент я отчётливо увидел свою мать. Вот она наклоняется к земле и поднимает меня, крошечного, продрогшего и прижимает к груди. Мы стоим среди скал, мы стоит с ней вдвоём, она и я у неё на руках, и она шепчет мне: «Пойдём, маленький, пойдём, мой хороший, я согрею тебя, кто же посмел бросить тебя, такого маленького…» Я видел её, идущую к деревне, и я был одновременно с ней, маленький и смешной, и над ней, могучий и крылатый, и сухая шкура шипела мне: «Чего ты ждёшь?»
«…говорят, он может превратиться в какого-нибудь зверя и забыть вовсе, что он дракон. Так вот вжиться в чужую шкуру. И дальше жить так, жить, пока что-нибудь не пробудит его…» — говорил Ингир. Он был прав, это весёлый негодяй. Этот охотник на дракона.
И полёт был высок, и коготь мой был остёр.
Подземелье третьего Рима
Опубликован в независимом литературно-художественном журнале «Октябрь», № 12’2010, Москва.