Рассказы

— Кому?

— Да кому хошь. Сейчас люди всем нужны. Корейцам вон на поля людей надо, узбекам тоже рабы нужны… Эти еще, боксеры… им по грушам уже бить не хочется, им живое мясо подавай. Боксеры, правда, не платят. — вздыхает бомж и бросает в сторону тоже докуренную до фильтра сигарету.

— Почему?

— Да потому что мы им платим. За места, за охрану.

— За охрану?! — удивляюсь я.

— А как же. Ты что, думаешь, что мы такие бесхозные, сами себе предоставлены? Есть, конечно, и такие, но их мало. В основном все в Общине. Так легче жить. Я до Общины знаешь как хреново жил? Ночевал в подъездах, на чердаках… где попало бутылки собирал… и по мордасам выгребал немало. Чуть не зарезали возле ресторана, я туда только сунулся, так еле ноги унес. Я их понимаю, они платят, чтобы там кормиться. Сам бы тоже свое место отстаивал. А потом встретил одну бабу, у меня спирта было грамм двести, я его у корейцев спер на рынке. Мы спирт в роще выпили, я ее… короче, я ей понравился и она меня в Общину привела.

— И теперь все хорошо. — хмыкаю я и достаю еще две сигареты. Одну протягиваю бомжу, тот благодарно кивает и прикуривает от моей зажигалки.

— Да, хорошо. — подтверждает он, глубоко затягиваясь. — Менты не трогают, потому что с бандитами работаю. Бутылки сдаю, мне спирт дают. Ночую в теплом подвале. Нормально. Главное, перспектива есть…

Он мечтательно прикрывает глаза, продолжая затягиваться «вслепую».

— …скоро обещали на разгрузку вагонов поставить. Я ведь еще крепенький, я ведь раньше спортсменом был. Тогда питание нормальное будет, опять же, уважение…

— Тебя как звать? — спрашиваю я.

— Федей. Федор Олегович Забруйский. Пятьдесят второго года рождения, уроженец Ленинграда.

— Санкт-Петербурга… — машинально поправляю его я и он хмурится.

— Не Петербурга, а Ленинграда. Мой отец блокаду Ленинграда пережил, мой дед Ленинград защищал, я в Ленинграде родился и всю свою жизнь в нем прожил. У меня в паспорте было написано Ленинград, я дальнобойщиком работал и в Ленинград грузы возил, из Ленинграда фуру гнал. А ты говоришь, Петербург… Санкт-Петербургом его назвали те, кому на этом переименовании денег надо было заработать. Ни один настоящий ленинградец не позволил бы себе такого…

Ну всё, поехали…

Я встаю со скамейки. Мне все равно, как будет называться город на Неве, мне хочется пива… Я иду к маленькому ларьку, стоящему неподалеку и сую в грязное окошко купюру.

— Пива. «Балтику». «Тройку».

— Сколько? — доносится изнутри неприятно-сиплый пропитый женский голос с недовольными интонациями.

Сколько?… Я поворачиваюсь — бомж продолжает сидеть на скамейке и смотрит в мою сторону.

— Четыре. — отвечаю я и добавляю. — Только похолоднее.

Если бы я попросил теплое, то наверняка получил бы холодное. Как только таких стерв подпускают к торговле?

С пивом я возвращаюсь обратно к скамейке. Уверен, у Федора сердце бьется в два раза сильнее.

Протягиваю две бутылки ему и вижу в глазах такую благодарность, после которой любые слова будут лишними. А ведь действительно, необязательно рассыпаться словами, достаточно просто посмотреть в глаза и если это искренне, то все будет понятно.

Федор открывает обе бутылки невесть откуда взявшейся открывашкой и одну тянет мне. Две закрытые лежат на скамейке между нами, дожидаясь своего часа.

Мы выпиваем по полбутылки, прежде чем я спрашиваю:

— У тебя семья есть?

— А, — неопределенно махает рукой Федор. — была когда-то. И квартира была своя, двухкомнатная…

— Жена, дети…?

— Всё было, и жена, и сын… Сын — умница, жена — красавица…

Голос у него меняется. Дрожит, что ли?

— …Жена поблядушка была. Пока я на в рейсе был, она соседских мужиков к себе водила. Сына к друзьям на пару дней отправит, а сама квасит и трахается. Я ее любил. До самого последнего мгновения любил. Пока под колеса своего грузовика пьяную вусмерть не положил. А как переехал ее, так сразу что-то во мне оборвалось. Словно и не было ее никогда в моей жизни. Одни смутные воспоминания о чем-то малоизвестном… Мне за это семь лет впаяли. Повезло, сказали, что был в состоянии эффекта…

— Афекта. — поправляю я.

— Ну да. Аффекта. Весь двор глазел, как я ее укладывал под колесо, а потом как газу давал…

— И никто не остановил? — удивляюсь я.

— Пытались. А, так пытались… больше орали… и глазели. Кто ж себя будет такого представления лишать! Я слышал, кто-то даже на камеру записывал…

Федор умолкает. Допивает одним махом пиво и начинает рыться в своем кульке. Выуживает оттуда небольшую стеклянную бутылочку с подозрительно мутной жидкостью и протягивает мне:

— На.

Я даже не спрашиваю, что там, отрицательно махая головой. Федор не настаивает — делает большой глоток и прячет бутылочку во внутренний карман пиджака.

— …Вышел досрочно, а сын квартиру продал и уехал куда-то. Я всю жизнь путешествовать хотел, плюнул на все и поехал по городам. Сначала тяжело было, денег нет, документы потерял все по пьянке… Хуже всего было, когда на ублюдков нарывался. — видя мой непонимающий взгляд, Федор усмехается и поясняет. — Знаешь, кто первый враг бичей? Не менты, не братва и даже не работорговцы. Они все понимают, что мы такие же люди, только рангом пониже. Просто так никто тебя трогать не будет. А если и тронет, то оклематься не трудно. Только косяков не делай, и все хорошо будет. Но есть у нас враг заклятый, против которого ничего не поможет. Дети… Ублюдочная детвора, как боевиков насмотрится, так ее на охоту и тянет. Я взрослый мужик, а им лет по десять, по двенадцать. Но их много, а я один. Только один выход — бежать. Если поймают, то забьют насмерть. Один раз в Твери я на станции ночевал. На крышу товарняка забрался и заснул. Проснулся от криков — смотрю, а их человек десять. Окружили Коську Шалого, тот бухой и ничего не соображает. Они в него сначала кирпичи кидали, а потом облили чем-то и подожгли. Я тогда понял, что если меня они найдут, одного-двух с собой заберу. Смотрел, как они смеялись, когда Шалый орал и бегал, горящий, а сам заточку в руке сжимал и ждал, когда кто-нибудь из них решит на крышу полезть. Обошлось, Бог миловал. С тех пор детей ненавижу. Вот, видишь?

Он показывает мне правую руку — на ней нет мизинца.

— Спал в подвале, они подкрались и один мне молотком мне по голове хотел ударить. Я проснулся вовремя, он по пальцу попал. А другой мне в лицо баллончиком пшикнул. Я его оттолкнул, сам не помню, как из подвала выбрался. А они за мной. Как сейчас вижу — четыре пацаненка и две девки. На стройку от них забежал, а там собаки. Да не дворняжки, а доберманы. Видно, дом не простой строился. Ну, думаю, все, амба тебе, Федька. Веришь — нет, собаки меня не тронули. На детей кинулись, а меня не тронули. Одного пацана разорвали. Как я радовался, когда его крики слышал! Да… Воистину, что посеешь, то и получишь. Ненавижу детей!

Резюме короткое и сказано с такой уверенностью в голосе, что сомнений не остается — у этого человека есть все основания так думать.

— Много вас в Общине? — спрашиваю я после паузы.

— Много. Человек сто. А может и все двести.

— И где же вы все живете?

— У нас дома есть. Ночлежки. Бандиты строят за свои бабки вроде как от фондов разных. Ты не думай, мы не какие-нибудь конченые… у нас в домах и душевые есть, и печки. Кровати трехярусные, электричество. Просто не всегда места хватает, приходится и в подвале поночевать. Зато это позволяет не слишком отходить от образа жизни. Проще и легче. И больше тогда ценишь то, что у тебя есть не всегда.

— Возможность радоваться маленьким радостям жизни?

— Конечно. Ведь счастье — это исполнение всех твоих желаний, и больших, и маленьких. А мне много не надо — крышу над головой, немного выпить, закусить и поговорить. Вот как с тобой. Выпили, поговорили… я уже и счастлив.

— И что, это всё? — искренне удивляюсь я.

На мгновение Федор задумывается.

— Ну… когда-никогда женщину. Мужское начало тоже просит своего.

— Нет, я имею ввиду, тебе не хочется… — я мнусь, пытаясь подобрать не очень обидное слово. — …бросить такую жизнь… подняться немного. Ты не обижайся, я не знаю просто как это сказать.