Рассказы

— Впрочем, не мне вам о них говорить, — продолжал Джон. Он испустил восторженный вздох. — Поздравляю, сердечно поздравляю. Мало сказать, что ваша экспозиция миниатюр обращает на себя внимание, миниатюры представлены так, что на них просто нельзя не обратить внимания. Я уверен, — миссис Скраттон, что вам так же, как и мне, жаль, что и другие наши коллекции — драгоценности, к примеру, или оружие — представлены не так же любовно. Но вашей вины тут нет. В одиночку вам не справиться — вот в чем дело. То же относится и к научно-исследовательской работе. Я не хочу конфузить майора Сарсона и не стану рассказывать, как ценят майора в ученом мире, — взмахом руки он указал на старика, и тот побагровел, — упомяну лишь о том, что всем нам известно: для Галереи высокая честь иметь в своем штате крупнейшего в мире знатока голландской школы и крупного знатока живописи вообще. Хотя мне, к слову сказать, кажется, что майор не в восторге от современных художников. Мне, как и майору Сарсону, иной раз хочется, чтобы в Галерее была представлена только живопись. Но, к сожалению, это не так. Я сочувствую отношению майора к этим «треклятым», как он выразился в нашей беседе, «чашкам и плошкам», — он покровительственно хохотнул, — но боюсь, что специалист по керамике нас не поймет. Откровенно говоря, — сказал он, повернувшись к майору Сарсону, — стыд и срам отрывать крупного ученого от серьезной работы. Вы спросите меня, как я думаю исправить положение дел? В три раза увеличив штаты, отвечу я. Со следующего месяца к нам начнут прибывать новые сотрудники — среди них будут и студенты, и более опытные работники других галерей и музеев.

Воцарилось молчание. Первой нарушила его миссис Скраттон.

— Совету известны ваши планы?

— Разумеется, — сказал Джон, — и он полностью их одобряет.

— Члены Совета понимают, какие это повлечет за собой расходы? — спросил Тони, единственный практик Галереи.

— В Совете сидят деловые люди, они знают, что без затрат прибыли не получишь. — Джон окинул собравшихся взглядом. — На сегодня, пожалуй, хватит, — сказал он. — Я знаю, что вы будете помогать нашим новым сотрудникам так же охотно, как помогали мне, пойдет ли речь о передаче опыта или — что не исключено — о работе под их началом.

В голосе Джона прозвучала откровенная издевка.

— Следует ли вас понимать так, что мы перейдем в подчинение новым сотрудникам? — спросила миссис Скраттон.

— В тех случаях, когда будут приглашены крупные специалисты, вопрос о старшинстве, возможно, придется пересмотреть, — сказал Джон.

— Вы, надеюсь, понимаете, что в таком случае мы подадим в отставку, — сказал майор Сарсон.

— Это будет большой потерей для Галереи, но неволить вас мы, конечно, не можем. — Джон распахнул дверь и легким поклоном дал понять присутствующим, что они свободны.

— Ну и лихо же ты врешь, — сказала Вероника. — Неужто Совет утвердил это твое новое штатное расписание?

— Вероника, когда ты наконец поймешь, что правда — понятие относительное? — сказал Джон.

Вероника с минуту рассматривала пол.

— Пойду сварю тебе кофе, — сказала она чуть погодя.

— Валяй, — сказал Джон. — От побед меня всегда разбирает жажда. Когда я думаю, что эту троицу ждет несколько неприятных недель — и по заслугам, — у меня душа радуется. Расхлябанность заслуживает наказания.

— М-м, — неопределенно промычала Вероника.

— Это еще что такое? Уж не поймалась ли ты на их душещипательные разговоры о сэре Харолде?

— Вовсе нет, — сказала Вероника. — Я беспокоюсь не об этих недотепах, а о тебе.

— Обо мне? — сказал Джон. — Почему?

— Уж очень ты круто берешь, — сказала Вероника. — Это вредит твоему обаянию, а в нем залог твоего успеха. — И вышла варить кофе.

«Да, Вероника попала в точку», — подумал Джон и решил впредь вести себя поаккуратнее. А вообще-то такие колкости подрывают самоуважение. Вероника, конечно, ему предана, но уж слишком хорошо она его знает, видит, можно сказать, насквозь. Обаяние для успеха штука важная, но самоуважение еще важнее. И он стал намечать дальнейшие перемены в штатном расписании: пожалуй, теперь секретарша без диплома ему уже не годится.

Перевод Л. Беспаловой

Бестактный гость

— Он очень сдал, — сказала Маргарет. — Ужасно постарел, стал какой-то угодливый.

— Тюрьма и не таких ломает, на то она и тюрьма, — сухо заметил ее муж.

— Тебе все просто, можно трезво рассуждать, судить, искать умные объяснения. А мне Артур брат, и сколько ни объясняй, все равно тошно смотреть, как он тут без конца теребит галстук или оттягивает пальцем воротничок, величает полковника Гордона «сэром», поддакивает каждому твоему слову, вскакивает, стоит мне шевельнуться. Прямо жалкий мальчишка, который пришел хлопотать о месте после второразрядной закрытой школы, — но ему ведь не девятнадцать, ему шестьдесят, пойми, Малькольм, шестьдесят!

— А знаешь, — сказал Малькольм Таррант, ставя рюмку портвейна на маленький столик, — нам с тобой даже представить трудно, какую роль сыграла закрытая школа в жизни Артура. Когда я заезжал к нему в Тамкастер, меня поразило, до чего большое значение придает ей публика в городке. Благодаря ей он добился веса, стал управляющим в банке… точно это не школа, где его когда-то учили, а пропуск на самый верх. А в последнее время она и вообще стала для Артура чем-то вроде спасательного круга. Нам порой кажется, будто в тюрьмах сидят одни выпускники закрытых школ, каждый с незаконно присвоенным военным званием и усами щеточкой — «питомец закрытой школы за решеткой!»… но газеты потому и поднимают шумиху, что это редкость. Одному богу известно, какой ажиотаж начинается среди всяких там рецидивистов — да и надзирателей, если уж на то пошло, — когда к ним попадает такая птица… мы часто разглагольствуем об ужасах войны, но что может быть кошмарнее унтер-офицерского подобострастия. В общем, подобострастие подобострастием, но поверь — Артур извлек из всего этого большую выгоду.

Глубокие темные глаза Маргарет не выдавали смятения, но тонкие, чуть подкрашенные губы плотно сжались, а тапирий нос, достойный карандаша Эдварда Лира, побелел еще больше. Она поплыла через комнату подбросить полено в просторный камин, и ее роскошное вечернее платье из серебристой парчи зашелестело, замерцало в отблесках яркого пламени. Крошечная рюмка с изумрудно-зеленой жидкостью — Малькольм вечно подтрунивал над чисто дамским пристрастием жены к мятному ликеру — осталась на каминной доске между Силеном с пастушкой из челсийского фарфора и скромной серой вазой, полной медных и золотистых хризантем.

— Ты хочешь сказать, — воскликнула она, — что Артур вульгарен? Конечно, вульгарен, всегда был таким! Хотя нет, не всегда! В детстве, — тут ее рот смягчился, — все было по-другому. Зато с годами он стал быстро меняться. Да и как же иначе, если он женился на этой пошлой особе: «А у вас, Маргарет, слуги не воруют?», «Протяни этой публике палец, тут же всю руку отхватят!» — гнусное, мелочное ничтожество, просто какая-то фашистка!

— Милая Маргарет, — сказал Малькольм с той особенной ласково-снисходительной улыбкой, какой всегда встречал политические высказывания жены. — Не забывай, что в глазах Майры ты отчаянная большевичка.

— Да при чем тут политика? — нахмурила она брови, напомнив Малькольму ту серьезную, наивную студенточку, которая пленила его в Кембридже без малого сорок лет назад. — Дело просто в дурном вкусе! Нет, и брак ужасный, и жизнь! Может, только это его и оправдывает. Поживи-ка долго в подобной среде — не то еще натворишь! Я это поняла на суде, когда Майра сидела с этими своими гнусными родственничками и разыгрывала оскорбленную супругу.

— Здесь я с тобой не согласен, — сказал Малькольм, и на миг в его красивом лице с римским носом проглянули все поколения его пуританских предков. — Я так и не смог оправдать его художеств. Я попытался отнестись к нему без предубеждения, увидеть в нем скорее человека больного, чем порочного, — прогрессивные журналы, видно, недаром аккуратной стопкой лежали на его столе, — но когда он отказался от психиатра, только и оставалось, что развести руками.

Маргарет с материнской теплотой улыбнулась мужу и тонкой двузубой вилкой подцепила из деревянной коробочки засахаренный апельсин.

— Как это чудесно, милый, когда все на свете разложено по полочкам, — сказала она. — Да только живых людей в них не втиснуть. Чудак! Артур сроду не пошел бы к психоаналитику: во-первых, для него это дурной тон, а потом он в глубине души боится психоанализа хуже ворожбы.

— Пожалуй, ты права. Артур действительно застрял где-то в средневековье. — Малькольм ловко отвел сигару, и длинный серый столбик пепла, грозивший ссыпаться ему на брюки, упал в пепельницу. — Тем не менее то, что он натворил, — гнусно и не заслуживает никакого оправдания.