Рассказы

Эйлин откинула назад бульдожью голову и зашлась хриплым хохотом. Эстер тоже чуть не рассмеялась, но вспомнила Джима.

— Тут нет ничего смешного, Эйлин, — сказала она. В руке у нее был зажат свернутый в комочек носовой платок, и сейчас, рассердившись на себя за то, что предала Джима, она впилась в него ногтями — ну зачем, зачем она рассказала приятельнице о жалких выходках впавшей в детство свекрови?

Эйлин ничуть не смутилась.

— Нет, дружочек, это очень смешно, — возразила она. — Болезни, смерть, даже грех — во всем есть смешное, и господу угодно, чтобы мы над этим смеялись. Лишь бы только наш смех не был жестоким. — Эйлин закурила небольшую манильскую сигару — единственная эксцентричность, которую она себе позволяла. — Вспомните Джейн, она это хорошо понимала. Слезы, которые миссис Масгрейв проливает над своим незадачливым сыном, заслуживают смеха, но нельзя простить Эмму, когда она так злобно насмехается над мисс Бейтс. Все очень просто — вернее, как и все в жизни, очень сложно. — Когда она говорила о своих убеждениях, в ее грубом голосе появлялась какая-то нелепая бесцеремонность и категоричность.

Эстер взяла последний кусочек булки с изюмом доесть джем.

— Джейн Остин была очень умна, — сказала она, — но даже когда я особенно ею восхищаюсь, я порой задаю себе вопрос, а знала ли она сама, что это значит, когда над тобой смеются?

— Что? — вскричала Эйлин. — Это она-то не знала, никому не нужная старая дева? — И смутившись, что так явно выдала себя, добавила: — Ваша беда в том, дружок, что вы не Элиза, а Джейн Беннет. Вы не видите в людях дурного. И позволяете им брать над собой верх.

— Ах, я уже свое отбунтовала, с меня довольно. Не хочу больше ни с кем воевать, оставьте только меня в покое и не мешайте трудиться, видит бог, у меня дел довольно. — Она поглядела на яркий огонь в камине, на мехи, вышитые салфеточки, гравюры с изображением Личфильдского собора. — Чего бы я хотела больше всего на свете, — сказала она, потягиваясь всем своим худеньким телом, и это было так непривычно при ее всегдашней строгой сдержанности, — так это немного уюта, немного комфорта, как у вас здесь. Вернее, я бы хотела всего этого для Джима, — горячо добавила она.

В грубом мясистом лице Эйлин погасла всякая жизнь, оно превратилось в плотную тупую массу.

— Я как-то плохо представляю себе милейшего Джима в Трокингсе, — отозвалась она с коротким и не слишком добродушным смешком.

Эстер сидела, все так же привольно раскинувшись.

— В самом деле? — Казалось, мысли ее витают где-то далеко. — Вы, верно, совсем не знаете Джима, да, Эйлин?

— Его не так-то просто узнать, — сухо сказала Эйлин.

— Да ведь это-то и привлекает в людях, — заметила Эстер и, точно вдруг вернувшись в гостиную, светски защебетала: — Ах, Эйлин, какое счастье, что я могу иногда приходить к вам и отдыхать здесь душой, если бы вы только знали. Какая вы славная.

Эйлин быстро опустила свою массивную голову, смутившись как девочка.

— Приходите чаще, как было бы чудесно, — сказала она.

— Ах, друг мой, если бы я могла… — Эстер засмеялась. — Но я не могу. Кто напоит чаем Джима?

Эйлин вскочила и так и осталась стоять возле своего стула, некрасиво расставив ноги.

— Не сотвори себе кумира, — проговорила она и, отойдя к окну, потрогала пальцем высохшую гортензию на столике. — В дождь здесь ужасно, — сказала она, думая о чем-то своем. Подошла к стулу Эстер сзади, положила свою широкую, с короткими пальцами руку ей на плечо и легонько сжала. Этот ласковый жест был привычен ее подруге. — Вы цены себе не знаете, — сказала Эйлин и погладила светлые с проседью волосы Эстер. Жест был так непривычен, что Эстер вскочила, оттолкнув руку Эйлин, подошла к зеркалу и стала поправлять волосы. Эйлин опустилась на диван и застыла приземистой раскорякой, ноги торчат в стороны, массивный бесформенный бюст выпячен.

Эстер гляделась в зеркало.

— Наверное, я утратила дар дружбы, — сказала она, не оборачиваясь. — Вы не представляете себе, каково это — чувствовать себя преступником в обществе порядочных людей. А мы с Джимом были преступники. Мы преступили все законы этого общества. Я молю бога о прощении и надеюсь, он меня простит. Но люди, особенно здесь, в провинции, не простят никогда.

Эйлин захохотала.

— Вы рассуждаете, как героиня Шейлы Кей-Смит или еще кого-нибудь в том же роде, я в юности много таких романов прочла. Кого интересует эта суссекская история пятнадцатилетней давности? Милочка моя, времена переменились.

— Я понимаю, — Эстер по-прежнему не глядела на приятельницу, — но провинциальная мораль все та же. Может быть, общество стало терпимее к супружеским изменам, но оно не прощает тем, кто посмел переступить их священный классовый барьер.

— Вы живете в прошлом, — провозгласила Эйлин. Ее обычно тусклые глаза блеснули. — Но даже если вы и правы, не так уж ваша чужеродность бросается в глаза, поверьте. За эти годы вы приобрели хорошую защитную окраску.

Эстер резко повернулась к ней, ее кроткие голубые глаза расширились от ужаса.

— Ой, кажется, я не то сказала, простите! — пробасила Эйлин. — Успокойтесь, голубушка, пусть вас это не волнует. Как говорили наши маменьки: «Голубая кровь всегда чувствуется». Только вот много ли от нее проку…

Перевод Ю. Жуковой

После театра*

Всю обратную дорогу в такси и в лифте к себе на седьмой этаж миссис Либиг не умолкала ни на минуту. Возвращаясь к пьесе, она предлагала Морису свои соображения в форме вопросов, на которые не ждала ответа. На окна машины набегали огни Риджент-стрит и Оксфорд-стрит, зажигали темно-голубой стеклярус на диадемке, облегающей аккуратно завитую темно-голубую голову, отражались в зеркальце пудреницы, с которой она почему-то именно в такси не расставалась. «Так он — проходимец, отец девочки? — спрашивала она. — Как же мать не заставила его работать? Наверное, — продолжала она, — старик воспользовался им, чтобы сбагрить с рук свою любовницу. Однако! — восклицала она. — Разве на такие пьесы водят своих бабушек мальчики твоего возраста? А ловко закручено! Конечно, никаких зверей там на чердаке не было. Ловко закручено».

Но чаще у нее на языке была домашняя тема. «Отцу нужно хорошенько отдохнуть, — говорила она. — Будем, надеяться, что твоя мать проследит за этим. Дела — делами, а отдыхать тоже надо. Ясно, твоей матери захочется побыть со своими, это естественно. Кстати, в Кёльне у Энгельманов прелестный дом. Был, во всяком случае. С тех пор все могло случиться. И хоть они родня, об отце она должна подумать. Какой это отдых для Нормана — все время говорить по-немецки? Даже с его способностями к языкам».

— Давай, — предложила она, — погадаем, что они сейчас делают! — Но задача была не из легких, и она без передышки зачастила дальше: — Зачем-то пустили к себе этих Паркинсонов. Я поражаюсь твоей матери. Впрочем, денежная сторона их не волнует, а сдавать квартиру на время — одна морока.

Трудно решить, чего было больше в ее тоне — уважительности или сарказма.

Морис молчал, он вообще притих в своем углу и только раз-другой шевельнулся поднести миссис Либиг огня, когда она совала ему в руки зажигалку. Вместе с родителями она не упускала случая поучить его, как вести себя с дамами. Обычно он держался с естественным изяществом, но после спектакля весь словно одеревенел, зато тем изящнее смотрелся на этом живом манекене костюм. Напряженность сквозила и во взгляде его телячьи-кротких с поволокой глаз. И не то чтобы он не мог стряхнуть цепкое наваждение пьесы: было страшно после сценической определенности опять почувствовать под ногами зыбкую почву. Он изо всех сил старался, чтобы пьеса по-прежнему звучала в нем, чтобы ее настроение скрасило его будни. Наученное опытом предчувствие подсказывало, что усилия эти напрасны, и в то же время покалывал страх: вдруг на этот раз выйдет?

В таком состоянии он бывал после каждого спектакля — будь то. Шекспир или оперетта. Причем к юношеской зараженности игрой примешивалась вполне старательная серьезность, требовавшая глубоко переживать «хорошие» пьесы.

И сегодня, после «Дикой утки», его природный хороший вкус давал ему силу внутренне противостоять бабкиной трескотне. Сегодня в ее скрипучем контральто особенно резал слух простонародный еврейский акцент, и он не стал укорять себя за бесчувственный снобизм, а заодно и матери простил, ибо младшая миссис Либиг не уставала говорить, что-де «бабушке не повезло с голосом».