Рассказы

— Не лезет? — серьёзно спросила Ирина Ивановна.

Я виновато пожал плечами: нет, мол, никак.

— Может, в другой полезет? — с сочувствием поинтересовалась она.

— В смысле — ботинок? — спросил я. Вопрос мой был неумён, и я это отчётливо понимал. Желая хоть как-то исправить положение, я тихо и виновато добавил:

— А я, кстати, знаю как по-французски ботинок.

Я преданно смотрел на Ирину Ивановну, моя голова неистово прыгала. Я был похож на пылкого девяностопятилетнего пенсионера на митинге. Ирина Ивановна изобразила на лице неподдельное изумление глубине моих знаний:

— И как же?

Я задумался. Как? Забыл. Фут? Нет, это по-английски. Нога. Боже мой! Нога-то как по-французски? Тоже забыл.

— Я не очень точно помню, — сказал я.

— Не очень?

— Нет. Помню, но смутно.

— А что вы не смутно помните?

Я задумался, потом сказал:

— По-французски «бабочка» — «папийон».

— Ну что ж. Неплохо. Вы любите бабочек?

— В смысле — ловить?

— Ну, зачем… Просто смотреть. Кстати, как по-французски «смотреть»?

— Вуар.

— Блестяще. Но «вуар» — это видеть. А мне надо «смотреть».

— А это не одно и то же?

— Нет, уверяю вас.

— Я это знал.

— Да?.. Не сомневаюсь. А зачем спросили?

— Что спросил?

— Не одно ли это то же.

— Что?

— Не одно ли это то же… то и это.

— Что не одно ли это то же то и это?

Ирина Ивановна задумалась. Я продолжал преданно-озабоченно трястись.

— Значит, папийон, — сказала она.

— Да, папийон — это по-французски «бабочка», — ответил я твёрдо и как в кошмарном бреду почувствовал, что начинаю зевать. Организмом своим я не владел абсолютно. Он делал всё, что хотел. Глядя с ужасом в добрые, явно сочувствующие мне глаза Ирины Ивановны я приступил к процессу зевания. Процесс этот продолжался не менее минуты. Сначала я медленно раскрыл рот (зрачки Ирины Ивановны расширились), затем началось само зевание, сопровождавшееся трагическим, каким-то вдовьим подвыванием, на самом пике, так сказать, акме зёва раздался отчетливый утробный щелчок, и, наконец, рот судорожно закрылся и зубы по-волчьи лязгнули. Ирина Ивановна слегка вздрогнула. Наступила мёртвая тишина. Тишина была нехорошая. Тряска моя продолжалась. Но из крупной, забойно-шахтёрской, она превратилась в мелкую измождённо-похмельную. И вдруг в моём мозгу пронеслась какая-то большая птица. Белая. Что-то типа альбатроса, говорящего кораблю, что берег рядом.

— Ж’ эм рёгарде ле папийон, — сказал я и добавил — В смысле — дан ла форе, — и стал равномерно икать. — Ан эте.

— Муа осси, — вздохнула Ирина Ивановна и поставила мне пятёрку. — Учитесь.

— Пожалуйста, — почему-то сказал я, но спохватился. — В значении — спасибо.

Этот бред я проговорил уже стоя — но на одной ноге, причём на носке ботинка. Второй ботинок, тот, что не вместил билет, я с неясной целью твёрдо сжимал в руке.

— Опустите ногу и идите.

— Мерси боку, — ответил я вежливо, но ногу не опустил.

— Не за что.

— До новых встреч.

Ирина Ивановна удивлённо посмотрела в мою сторону. Я не уходил. Наше прощание напоминало окончание какого-то старинного концерта: каждый аккорд кажется последним, но за ним следует новый, всё более и более торжественный. Я не унимался, как Бах:

— Удачи вам.

— И вам… того же.

— Мне уже ухойдить? (Я сказал именно так — «ухойдить»).

— Уже да.

— А куда?

— Куда хотите.

— В смысле — домой?

— В смысле — да.

— Ну, тогда до скорого…

— Нет до скорого не надо.

— Тогда до… следующего…

— Хорошо. Идите. Идите домой и отдыхайте.

Я подумал и сказал последнюю, наиболее, как мне кажется, загадочную фразу этого диалога:

— Хорошо, я пошёл: одна нога тут, другая здесь.

И вышел. Никогда в жизни я больше так не волновался. Волнение продолжалось ещё часа два. Нет, это было даже не волнение, а ступор. Полный и безоговорочный. Только к вечеру ко мне стало понемногу возвращаться сознание.

Историю, как уже было сказано, я сдавал победоносно. Перед этим экзаменом я особенно плотно поел (яичница на сале из четырёх яиц, два бутерброда с колбасой, яблоко, банан, полплитки шоколада и ириска). Мой шаг был бодр, и галльский позор был окончательно забыт. Я шёл покорять мир: абсолютно сухие брюки, никакой дрожи в ногах. Лицо ария. Взгляд Авиценны. Выдержка Конфуция. Здравствуй, мир, завтра ты будешь у моих ног!

В аудитории почему-то сильно пахло кошками. Принимал экзамен бледный худой аспирант лет двадцати пяти. На лице его чередовались два выражения: крайнего ужаса (перед миром?) и крайнего омерзения (к абитуриентам?).

Я зашёл первым. За мной зашли ещё двое: девушка и юноша. Оба они были абсолютно уверенного вида. Их отличие заключалось только в объёме груди. У девушки была грудь такого объёма, какой больше мне не приходилось видеть никогда, хотя этого добра в местах моей работы хватает. Лицо аспиранта выразило ужас. У юноши груди не было. О таких говорят: ничего, что грудь впалая, зато спина колесом. Ужас на лице аспиранта сменился омерзением.

Мы стали готовиться. Я собирался отвечать первым, но, к моему удивлению, юноша пошёл ва-банк. Он опередил меня, сел напротив аспиранта и сказал такую туманную фразу:

— Восточные славяны жили на восточных славянских землях и сообщались на восточнославянской диалектике.

И замолчал. Весь вид его говорил: «Ловко я? Да, я такой. Вы удивлены?»

— Судя по всему, на восточнославянские темы, — сострил аспирант.

— Да. Они надевались в националистические костюмы. И пели народные романсы.

— Так. Ещё что? Форма правления, занятия… обрисуйте, так сказать, хронологию вопроса…

— Форма правления нормальная… славянская. Это ясно. («Кому как?» — подумал я). Занятия… — юноша явно что-то вспоминал, — абортничество…

— Как?

— Абортничество…

— Прекрасно, — у аспиранта изобразился на лице ужас. — Позвольте узнать, что это такое?

Абитуриент покраснел и съёжился:

— Они им занималися.

— Ладно. К какому времени относятся первые сведения о восточных славянах?

— К древнему.

— Точнее.

— К древнему пласту ушедших эпох прошлого.

— Переходите ко второму вопросу.

— НЭП.

— Так…

— Во времена НЭПа происходили реформы.

— Какие?

— Во всех направлениях промышленной экономики.

— Конкретнее.

Юноша резко оживился:

— Лошади и кони заменялись тракторами.

— Сами?

— Нет, с помощью Ленина. Он их всех позаменял.

— Славно. А при чём здесь НЭП?

— Он подспособствовал в реформах.

— В каких?

— Всех.

— Конкретнее.

— В заменении лошадями тракторов. То есть тракторами конёв и лошадёв. То есть лошадей. Заменении их Лениным.

Круг замкнулся. У аспиранта — теперь с омерзением на лице — задёргалась коленка: