Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками
Шрифт:
Брат стал невзначай бросать такие реплики: «Пастернака читал?» – «Нет». – «Почитай». Я читал, ничего еще не понимая. Но кто мне это сказал – Шура, мой старший брат. Ницше я у него впервые увидел, Пруста… Оттуда пошла любовь ко всему этому.
Так и складывалась жизнь моей помятой душонки. Я был один в доме, один в деревне, один в армии, хотя там уже появились два-три друга. Но что-то было, что оставалось неприкосновенным, внутри.
Булат, Олег, Женя
…Все это не только мое, не только личное. Наверное, меня ошеломил так сразу Окуджава. Было какое-то совещание молодых поэтов, потом мы пошли в гостиницу «Октябрьская»,
…Я стал оголтело общаться со всеми, любить всех, ходить во все компании. Это не сразу получилось, но в конце концов былая закомплексованность сменилась потребностью дружить.
С Олегом Ефремовым, который говорил: «Если меня посадят – ты мне будешь носить передачи, если тебя посадят – я буду носить». С Женей Евстигнеевым, который был очень компанейским человеком. Я помню один Новый год, когда я бежал из одной компании в другую, из другой – в третью. Это счастье преодоления неуверенности в себе было, как долгий взрыв. Сейчас это прошло.
…После «Назначения» театры перестали ставить мои пьесы. И «Мать Иисуса», и «Две стрелы» – все, где была какая-то аллегория, воспринималось как враждебное. Олег понес в управление культуры пьесу про маленькую страну, ему вернули со словами: «Вы нам этого не давали, мы этого не читали». Ведь ясно, что под маленькой страной имеется в виду большая страна. Это было еще благородно: значит, не донесут. По поводу пьесы «Две стрелы» меня вызывал какой-то замминистра: «Это – маоизм, это – неотроцкизм». До сих пор не знаю, что это такое.
Почувствовал, что заперт, ничего не осуществлялось, надо было как-то жить. Стал писать для кино. Тогда почти разом пошли «Звонят, откройте дверь!», «Похождения зубного врача», «Фокусник»…
…Раньше я знал, что живу какой-то другой жизнью, чем окружающие меня, поэтому надо писать о другом, о других. В пьесе «Назначение» появилось больше личного, хотя и с шуточкой. Понял, что можно писать и о себе, только не слишком серьезно. «Осенний марафон», полустихи, «Записки нетрезвого человека». Чем более от себя, тем вероятней другому покажется, что это и о нем.
– Мне кажется, почти во всем, что Вы написали, есть какая-то жалостливая нота. Откуда она возникла?
– Жалкое существование у дяди… Уродливая деревня… Солдатская казарма, которую я ненавижу до сих пор больше войны. Эту казарму, окружившую проволокой своей страну – ненавижу.
А вообще я могу сказать про себя просто: я – грустный человек. Даже когда, казалось бы, идут успехи, успехи, успехи, я все равно остаюсь грустным человеком.
– Таким же, мне кажется, был и Булат Окуджава.
– Да. Но в то же время он был насыщен прелестью жизни: грузинской, любовной… Она была для него важнее грусти. Хотя однажды в поезде он мне сказал: «Вы – грустный человек, но какой грустный человек я, вы еще не знаете». Так что в глубине, в душе у него было такое. Оно есть почти у всех, кроме дураков.
Виталий Вульф
Счастливых людей не бывает
«Мой серебряный шар», аналитичную, серьезную и захватывающе интересную программу на телевизионном канале «Россия» о сложных драматических судьбах крупных, мощных по таланту людей, смотрят даже те, кого раздражает сама манера рассказывать, голос автора и ведущего «Шара». «Кто бы мог подумать, что таким занудливым голосом можно рассказывать такие завораживающие вещи?!» – похвалил Виталия Вульфа на приеме по случаю 15-летия телеканала президент России Владимир Путин.
Я загорелся театром
– Я загорелся театром, когда был маленьким. Мне было семь или восемь лет, когда папа привел меня в театр. Это было в Баку, где я родился. Я много читал в детстве и ходил с папой в театр. Отец очень любил МХАТ и рассказывал о дореволюционном МХАТе – он в те годы учился в университете в Москве.
Я помню нашу квартиру в Баку и папу, рассказывающего увлекательно про театр… Это было перед началом Второй мировой войны.
– А я помню, Виталий Яковлевич, первые Ваши рассказы о театре, когда мы познакомились с Вами тридцать лет назад в доме Раисы Моисеевны Беньяш, замечательного театрального критика и писателя, на Рубинштейна, напротив Малого драматического театра. Я узнал, что в детстве мальчика воспитывали и баловали папа, мама, немка Елизавета Августовна и любимые тети, папины сестры Ида и Белла.
– Я был очень избалованный ребенок. Действительно очень избалованный. Что и осталось.
– Не столько родителями, сколько тетушками, как Вы пишете в воспоминаниях…
– Нет, и родителями, конечно. Особенно папой. Мама, Елена Львовна, филолог по образованию, была более строгая – я ей очень благодарен: если бы не она, из меня, наверное, ничего бы не вышло.
Школу я окончил с серебряной медалью. Встал вопрос: что делать дальше? Время было довольно тяжелое – сороковые годы, – но папа, знаменитый адвокат и талантливый человек, для своего сына ни о чем другом, кроме Москвы, университета и юридического факультета, и слышать не хотел. Привез меня и маму в Москву, снял мне комнату. И я стал студентом МГУ, который невзлюбил с первых же дней. Учился прилично, но каждый вечер ходил в театр. Весь интерес у меня был в театральной жизни тех лет.
Врио зав. сектором
– Вы учились в университете, когда еще был жив Сталин и была развязана борьба с «космополитами». Человеку с Вашими анкетными данными устроиться тогда в Москве на работу было чрезвычайно сложно.
– Не сложно, а невозможно. Я вынужден был вернуться к родителям в Баку, где тоже не мог устроиться на работу. И бесконечно читал книжки. А в 56-м году, 25 января, умер отец. Это несчастье резко изменило жизнь нашего дома. Как бы в память отца меня приняли в Бакинскую коллегию адвокатов. Я начал выступать и – дело прошлое – имел успех. Очевидно, сыграло свою роль и чисто природное умение говорить. Совсем еще молодой адвокат, я стал зарабатывать много денег.
Мама как очень мудрый человек сказала: «Тебе нужно уезжать отсюда в Москву и поступать в аспирантуру». Я поступил в заочную аспирантуру, во Всесоюзный институт юридических наук. Защитил там диссертацию. В Баку уже не вернулся. Я снимал в Москве комнаты, углы.
– Театр в этот период отошел на задний план?
– Не спешите… Как раз в 62-м я подружился с театром «Современник»: он был в Баку на гастролях, и ко мне очень проникся Олег Ефремов. Неожиданно для всех он ввел меня в состав художественного совета «Современника», хотя я был никто и ничто, у меня еще не было написано ни одной статьи.