Рассуждения
Шрифт:
Антония: И что же это были за плоды?
Нанна: Стеклянные, из тех, что изготавливают в Венеции, на острове Мурано, только эти были сделаны в форме х., и у каждого было по два бубенца, больших, как у тамбурина.
Антония: Ха-ха-ха! Довольно, довольно, я поняла!
Нанна: Та, которой достался самый длинный и толстый, была не то что довольна — счастлива, а ее подруги целовали каждая свой и при этом приговаривали: «С этой штучкой нам не страшны плотские желания».
Антония: Чтоб дьявол истребил все их семя!
Нанна: Я держала себя как Простушка-Только-Что-Из-Деревни, лишь искоса поглядывая на стеклянные плоды, и была, наверное, похожа на кошку, которая не сводит глаз со служанки, а сама тем временем пытается подцепить лапкой кусок мяса, по забывчивости оставленный без присмотра; но, если б не моя соседка, которая, взяв две штуки,
Антония: Бог с ним, с „Benedicite“. Скажи лучше, куда вы пошли, встав из-за стола.
Нанна: Я как раз собираюсь об этом рассказать. Мы прошли в комнату, расположенную на первом этаже, просторную, прохладную, всю расписанную фресками.
Антония: И что на них было изображено? Великопостное покаяние?
Нанна: Какое там покаяние! Картины были такие, что даже ханжа не удержался бы и бросил взгляд. Их было четыре, по числу стен. Первая изображала жизнь святой Нафиссы{19}: вот она, двенадцатилетней девушкой, в порыве милосердия раздает свое приданое разбойникам и мошенникам, сельским священникам, стремянным и прочим достойным людям. А вот, оставшись без гроша, сидит она, verbigrazia{20}, на мосту пятого Сикста{21}, вся такая печальная, такая благочестивая, и ничегошеньки-то у нее нет, кроме скамеечки, туники и собачонки да еще клочка мятой бумаги на конце расщепленной палки, которой она обмахивалась и отгоняла мух.
Антония: И чего она дожидалась, сидя на скамейке?
Нанна: Она желала совершить богоугодный поступок — одеть тех, кто наг{22}. И ведь такая молоденькая! Ну вот, значит, сидела она на картине, воздев глаза к небу и приоткрыв рот, так что мне показалось, будто она поет ту самую песенку, где говорится:
Что же делает мой милый? Почему он не идет?А потом она была нарисована стоя. Обернувшись к тому, кто из застенчивости не решался испросить ее милостей, она с приветливым и милосердным видом сама к нему подходила и, взяв за руку, вела на гумно, где обычно утешала страждущих. Сначала она задирала ему подол, потом развязывала штаны и, добравшись до жаворонка, осыпала его такими ласками, что он горделиво поднимал головку и раздвигал ей ноги с таким же пылом, с каким жеребец, сорвавшись с узды, бросается на кобылицу. Наша же святая, считая себя недостойной смотреть ему в лицо, а может быть (так полагал проповедник, рассказывавший нам о ее жизни), просто не решаясь взглянуть на него в ту минуту, когда он, распалившись и раскалившись, чуть ли не дымился, поворачивалась спиной, щедро подставляя ему зад.
Антония: За это ей должно воздаться на том свете.
Нанна: Да ей уже за все воздали, она же святая!
Антония: И то верно.
Нанна: В общем, чего там только не было нарисовано, всего не перескажешь. Был там, к примеру, и народ израильский, их она тоже привечала и ублаготворяла, и все во имя Amore Dei{23}. Были изображены и те, что, вдоволь полакомившись, уходили, зажав в кулаке деньги, которые чуть ли не силой навязали ей другие. Иными словами, она заботилась о каждом, кто над ней потрудился, так, как заботится о путнике давший ему приют: щедрый хозяин не только поит гостя и кормит, но и дает ему средства, чтобы тот мог продолжить путь.
Антония: О благословенная, о непорочная госпожа наша святая Нафисса, научи меня идти по твоим святейшим стопам.
Нанна: А в самом конце было в натуральном виде представлено все, что она давала с собою проделывать: и спереди, и сзади, и с парадного хода, и с черного. На картине, изображающей ее гробницу, были показаны все позы, все приемы, которые она оставила в наследство этому миру, прежде чем отойти в тот. Так вот, даже в майском салате не бывает столько трав, сколько способов вставить ключ было нарисовано на картине с ее могилой.
Антония: Как бы мне хотелось взглянуть на эти картины.
Нанна: На второй стене была изображена история Мазетто ди Ламполеккио{24}, и клянусь тебе, они казались живыми, эти две монахини, которые наткнулись в саду на мошенника, притворявшегося спящим, и, увидев, как на его мачте парусом подымается рубаха,
увели его с собою в шалаш.Антония: Ха-ха-ха!
Нанна: И невозможно было удержаться от смеха при виде двух других, которые, узнав о шашнях своих подружек, решили к ним присоединиться, ничего не говоря настоятельнице, и были поражены, когда Мазетто знаками объяснил, что не согласен. В самом конце мы остановились перед изображением многомудрой настоятельницы, которая решила, что будет справедливо, если и она пригласит доброго молодца поужинать и провести с нею ночь; ну а тот, испугавшись, что в конце концов надорвется, однажды ночью вдруг заговорил. Посмотреть на это чудо сбежалась вся деревня, а монастырь с тех пор стал считаться чудотворным.
Антония: Ха-ха-ха!
Нанна: Если я не ошибаюсь, на третьей стене были портреты всех монахинь этого ордена с их любовниками и родившимися от них детьми, причем под каждым портретом было написано имя.
Антония: Прекрасный памятник!
Нанна: На последней стене были воспроизведены все способы, какими мужчина может овладеть женщиной, и все позы, какие она при этом должна принять; монахини, прежде чем пуститься во все тяжкие, были обязаны их выучить. Это делалось для того, чтобы потом они не осрамились, как это нередко бывает с теми, которые, и встав на четвереньки, остаются — ни рыба ни мясо, и мужчине, который имеет с ними дело, кажется, что он ест фасолевый суп, не заправленный ни солью, ни оливковым маслом.
Антония: Так значит, искусству фехтования должна обучать опытная наставница?
Нанна: Конечно! Это очень хорошо, когда есть учительница, которая может показать неопытной женщине, как ей следует себя вести, если мужчина в порыве страсти захочет оседлать ее на комоде, на лестнице, на стуле или даже на площади. Для того чтобы научить всему этому прекрасных монахинь, требуется столько же терпения, сколько нужно для того, чтобы приручить собаку, или попугая, или скворца, или галку. Научить руку держать кий проще, чем научить ее гладить птичку, которая не хочет вставать на лапки.
Антония: Ты думаешь?
Нанна: Я в этом уверена. Ну так вот, когда картины, а также замечания и шутки по их поводу всем надоели, то мгновенно, с тою же быстротой, с какой одолевают дорогу лошади, участвующие в палио{25}, или, лучше сказать, с тою же быстротой, с какой исчезают во время обеда куски мяса с тарелок прислуги или лепешки со стола голодного крестьянина, — вдруг исчезли и монахини, и монахи, и священники, и миряне, а с ними и служки, и послушники, и даже тот, кто принес стеклянные игрушки. Со мной остался только бакалавр. Поняв, что я одна, я, трепеща, молчала. Он же сказал: «Сестра Кристина! (Таким именем нарекли меня после того, как переодели в монашеское платье.) Мне выпала обязанность отвести вас в келью, где, подвергая испытаниям вашу плоть, будет спасаться ваша душа». Я решила поначалу немного поломаться и, насупившись, ничего ему не отвечала. Но когда он взял меня за руку и при этом я чуть не выронила стеклянную сосиску, мне не удалось удержаться от смеха, и он, осмелев, решился меня поцеловать. Ну а так как я родилась от милосердной, а не от каменной матери, я нисколько не противилась и только лукаво поглядывала на него снизу вверх.
Антония: Это ты правильно сделала.
Нанна: Ну а потом я пошла за ним, как слепец за собакой. Что было дальше? Он привел меня в маленькую комнатку, которую отделял от соседних всего один ряд простых кирпичей, так плохо скрепленных раствором, что через щели можно было увидеть все, что там происходит. Бакалавр только было открыл рот, дабы сказать мне, прежде чем уложить в постель, что моя красота посрамит красоту феи, а также «Прелесть моя», «Сердце мое», «Дорогая», «Любимая», а может быть, еще и прочесть подходящий к случаю стишок, как вдруг до нас донеслось: «Тут-тук-тук». Это «тук-тук-тук» напугало бакалавра и весь монастырь так, как внезапно распахнувшаяся дверь пугает полчища мышей, которые собрались вокруг кучи орехов и теперь от страха не могут вспомнить, через какую щель они сюда пробрались. Бакалавр и все его товарищи, толкаясь и теснясь, бросились прятаться от покровителя монастыря, викарного епископа. Это его «тук-тук-тук» испугало всю компанию — так громкий голос или брошенный камень пугает лягушек, вылезших посидеть на речном откосе, и заставляет их дружно броситься обратно в реку. Викарный епископ уже почти дошел до кельи настоятельницы, которая вместе с генералом на скорую руку служила там мессу прямо при монахинях, и даже поднял руку, чтобы постучать, как вдруг обо всем позабыл, потому что — как рассказывала потом мать казначейша, — проходя через дортуар, увидел вдруг перед собой на коленях молоденькую монахиню, сложенную, как Анкройя или Друзиана ди Буова д’Антона{26}, какими их изображают бродячие певцы и танцоры.