Рассвет (сборник)

И вот сейчас, уткнув в подушку лицо, Галина плакала.

«Плюнуть на все и переехать в другой колхоз или же к деду», — думала Галина.

Вспомнила последние два дня, которые она провела в Подгорном. Решение увидеться с дедушкой возникло внезапно, как только услышала возле степного колодца, что усатый шофер едет туда. Хотелось порадовать деда, сказать, что решила посвятить себя делу, которому он отдал всю свою жизнь, увидеть на его всегда хмуром лице радостную улыбку.

Застала деда дома. Он сидел в плетеном кресле у окна, одетый по-праздничному в свой лучший костюм, на котором золотом поблескивали два ордена.

Бросилась к нему, поцеловала морщинистую щеку.

— А-а-а, вот когда ты, наконец, приехала! Я уж думал, что совсем забыла о старике.

Глаза под седыми лохматыми бровями улыбались.

— Не ради ли меня такой парад? — засмеялась Галина.

— Ничего смешного здесь нет, — нахмурил брови старик. — Делегация у нас была из Болгарии. Ходили по участкам, устал очень. Ноги вот заболели.

В комнату, тяжело ступая, вошла бабушка. Галина поцеловалась с ней.

— Устала, видимо, и проголодалась. Сейчас я что-нибудь приготовлю, — захлопотала старушка и подалась на кухню.

— Не надо, бабушка, я не голодная и совсем не устала.

Догнала старушку, поцеловала ее и выбежала в сад. Всегда была сдержанной, а тут вдруг такие нежности. Бабушка удивленно посмотрела вслед внучке, потом взглянула на деда. Глаза его смеялись.

После ужина Галина рассказывала старикам о своем решении.

— Значит, не захотела к нам, в Подгорное, ехать, — ревниво сказал Назар Петрович.

— Так с комсомольской путевкой послали!

Назар Петрович засопел.

— Ладно… Главное, что в тебе наша лаврушинская жилка закрепилась. Надолго ли? — прищурил он глаза. — Мне приходилось бывать в «Рассвете» — суровые там места. Выдержишь ли ты? Чтобы поднять там сады, надо иметь большую любовь к ним. Может, даже такую, какую имели Мичурин, Симиренко…

Он постучал узловатым пальцем по огромной книге, которую держал раскрытой на коленях. Галина хорошо знала эту книгу, не раз от начала до конца перелистывала ее. Это был труд известного садовода Симиренко.

На первой странице книги старым письмом с виньетками был выведен автограф: «Таврическому крестьянину — садоводу-селекционеру Назару Петровичу Лаврушину в знак уважения к труду его». Внизу стояла подпись ученого.

— У меня ближе есть с кого брать пример, — засмеялась Галина, глядя на деда восхищенным взглядом. — А Симиренко… Это когда было? За малым не в прошлом веке.

— Ты это оставь! — прикрикнул Назар Петрович и даже стукнул ладонью. — Когда было… А яблочки его мы и сейчас едим. Человека, который принес нам столько добра, не забывают. Запомни!

— Но я не об этом, дедушка. Я хотела…

— Знаю, знаю, что ты хотела, — прервал ее Назар Петрович.

Он нахмурился еще больше и несколько минут сидел неподвижно, гладя в одну точку.

— Был Лев Платонович и у меня. Вот в этой комнате сидел, когда привозил сюда свои саженцы. С мечтой человек, с большой мечтой. Восхищался он нашим краем, говорил, что такие земли можно превратить в сплошной сад. Эх, годы мои…

Грустно и тяжело вздохнул, потом, словно устыдившись своей откровенности, грубовато сказал Галине:

— Ты же смотри мне!

«Вот и смотрю, — прижимаясь к мокрой подушке, думала Галина. — Что тут смотреть, когда меня даже слушать не хотят. Что же остается делать? Бросить все и убежать? Как же я тогда появлюсь перед дедушкой?»

Долго лежала она, припоминая весь разговор в клубе, пока, наконец, переборов себя, признала, что вела себя резко и грубо.

«Конечно, и я обиделась бы, если бы со мной кто-то так начал говорить, — решила она. — Может быть, попробовать иначе? Но как?»

А на следующее утро написала дедушке длинное письмо. Рассказала ему обо всех своих неудачах, просила совета. Не могла же она отступиться от своего. Такой уж лаврушинский характер.

Глава двенадцатая

Род Лаврушиных укоренился в Крыму давно.

Служил в Севастополе в чине капитана морской офицер граф Семен Раевский. Отец его имел несколько тысяч десятин земли в Саратовской губернии. Перед самым англо-французским нашествием уехал молодой Раевский домой и вернулся в Севастополь с женой. Привез с собой и дворового паренька Прошку — сына слепого на один глаз барского садовника Лаврушки.

Непокорный, бунтарский характер имел Прошкин отец. Всю жизнь хотел стать человеком, а был холопом, рабочим скотом, ему и глаз управляющий имением выбил нагайкой за непокорность. Сколько раз пороли на конюшне, надеясь сломить мятежного садовника. Не сломали. Доведенный придирками управляющего до белого каления, Лаврушка рубанул панского блюдолиза лопатой по голове, вскочил на хозяйского коня и умчался куда глаза глядят.

Несколько месяцев искали беглеца, да так и не нашли. Вскоре пошел слух, что подался он на Дон или на Кубань. Круглым сиротой остался пятнадцатилетний Прошка, потому что матери он и не знал — умерла родами. Был он дворовым мальчиком. Характером весь в отца — горячий и непокорный. И его немало пороли, не раз угрожали солдатчиной — вот пусть только срок подойдет.

Но приехал из Севастополя молодой граф и решил взять парня с собой.

— Я там из него дурь повыбью! Будет послушный, как овца, — сказал он.

На Севастополь напали враги. Вот тогда и проявился со всей силой Прошкин характер. Целыми днями он пропадал на флешах и редутах защитников Севастополя.

— Заработаешь три Георгия, станешь героем, — дам вольную, — сказал под хорошее настроение захмелевший граф.

Парень все время был на четвертом бастионе, копал пороховые погреба, возил ядра из арсенала, плел плетни и маты, а ночью вместе с матросами-добровольцами ходил на вылазки, приводил пленных. Несколько раз за время осады попадался графу на глаза.

— Ну как, не заработал еще крестов?

Но за всю оборону Прошка так и не получил ни одной награды. Последней ночью, когда он, покидая Севастополь, а вместе с ним и все надежды на свободу, с тяжелым сердцем брёл по понтонному мосту на северную сторону, его тяжело ранило.

Что-то тупое и тяжелое ударило по ногам, и он потерял сознание.

Сознание вернулось через два дня, когда он лежал под открытым небом у стены переполненного лазарета. Первым, кого увидел, был его господин. Поддерживаемый денщиком, тот вышел из офицерского лазарета с перевязанной рукой.

— Ну, что, ожил? — спросил он Прошку и ощупал взглядом с ног до головы. — Что ж, герой, я сдержу свое слово, — сказал он и поморщился от боли в раненой руке.

А на другой день вместе с денщиком, который неизвестно почему улыбался, пришел какой-то чиновник. К счастью, Прошка снова пришел в сознание.

— Как зовут? — спросил чиновник.

— Прошка.

— А отца?

— Лаврушка.

Чиновник, макая перо в чернильницу, которую держал денщик, написал что-то на бумаге.

— Получай вольную!