Рассвет. XX век

Эльза бесстрашно воззрилась на меня. Манерами она куда больше напоминала девчонку, чем почтенную матрону.

— Прямо-таки обыграл живого гроссмейстера? А на лицо ты идиот идиотом. Гроссмейстер точно не умер посреди партии?

— Он-то жив, — отозвался я. — Но с каких пор берлинская интеллигенция судит о людях по их внешности? Или я попал на светский приём к старой аристократии? В таком случае прошу простить меня, почтенная графиня.

Ответ Эльзе понравился: она ухмыльнулась и шутливо погрозила мне пальцем.

— Я не настолько одряхлела, чтобы записывать меня в эти ходячие развалины.

Моё алиби подтвердилось, когда со второго этажа спустились газетчики вместе с Гербертом. Он жизнерадостно помахал мне тростью и двинулся к выходу, а вот журналисты поспешили было ко мне. На полпути их перехватил хмурый швейцар, который без особых церемоний схватил обоих наглецов за шкирку и вытолкал из зала. За мной он не вернулся.

— Видите? — довольно произнёс я. — Опасаюсь лишь, что они учинят мне засаду снаружи. Надо их перетерпеть.

Само собой, журналистов я нисколько не боялся. При желании я мог связать их в узел, да так, что распутают разве что в морге. Но как повод влиться в эту компанию они годились.

Писатели не стали возражать против моего присутствия. Во многом благодаря Эльзе, которая сочинила обо мне четверостишие — и объявила меня своей музой.

— Нечасто попадается Голиаф, который удирает от Давидов, — хихикнула она, и этот смешок послужил мне дозволением остаться.

Моё право на помещение для избранных подтвердил и подошедший кельнер, который принял у меня заказ. Он же рассказал, что я действительно выиграл у Ласкера. Никто из моих новых приятелей не был близок к шахматному миру, однако уважение я среди них заработал.

По крайней мере, среди мужчин, Самуэля Фишера и Эриха Пауля Ремарка. Эльза Ласкер-Шюлер была своеобразной особой. Ей доставляло удовольствие дразнить меня и своих спутников. Из беседы с ними я выяснил, что Фишер работал в своём издательстве, а Ремарк — редактором в одном журнале, попутно пописывая рассказы; он жил в провинции и приехал в Берлин на свадьбу друга. Крупное сочинение было у него пока одно, «Приют грёз», — то самое, которое я купил в книжной лавке и даже прочёл, написанное под псевдонимом. Мне оно показалось излишне сентиментальным, но расстраивать автора я не стал.

Принесли заказы: я взял венский шницель и бутылку зельтерской воды, мои собеседники — ещё кофе и галет, приготовленных из мороженой картошки.

— Готова поклясться, Макс, твой шницель не признал бы ни один австриец,— вздохнула Эльза, без толку укусив галету. — Еда здесь отвратительная, под стать самому дому.

Я огляделся. Внутреннее убранство кафе было солидным: колонны с капителями, украшенными арабесками; сводчатые арки с лепниной; железные лампы, свисавшие с длинных шнуров; полки из тёмного дерева, беспорядочно заставленные статуэтками и всевозможной посудой; мраморные столы. Правда, было темновато, так как лампы давали мало света, на высоких окнах разводами лежала грязь, а в воздухе клубился табачный дым. Да и пол мог бы быть чище: его усеивали сигаретный пепел и бумажные салфетки.

— Прибраться стоило бы, — признал я.

— При чём тут уборка? — наморщила нос Эльза. — Я об этой унылой каменной громаде, Романском доме. Его построили, чтобы возродить традиции эпохи Карла Великого, — и возродили, чёрт их дери! Тысячу раз пожалела, что выбрала его, когда предавала анафеме прошлый вертеп. Навевает такое уныние, что впору повеситься. Рахмонишес-кафе [3], не иначе.

— Эльза, дорогая, не шути так, — одёрнул её Фишер.

— Ты много раз повторил, что я дорогая, — переключилась она на него. — Неужели хочешь купить? Меньше, чем свой вес в золоте, я не приму, так и знай. Между прочим, выйдет отличная сделка. Я последние дня три питалась одними орехами, дабы привести своё тело в соответствие с эфемерным поэтическим духом. От вершин, на которые я вознеслась, тянет упасть в обморок.

— И никто из почитателей тебя не угостил? — спросил Ремарк.

— Я распустила свиту, — небрежно отозвалась Эльза. — Сплошь пустозвоны. Соберу заново, когда заскучаю. А пока благодарю тебя, милый Эрих, за этот бесценный дар.

Она помахала галетой и вновь укусила её. На сей раз у неё получилось прожевать добычу.

— Выбирайся почаще из своей глуши. И что ты забыл в этом скучном Ганновере? Без тебя Самуэль не желает встречаться со мной. Заявляет, что я у него со своим сборником в печёнках сижу. Якобы публика разлюбила стихи, и в них больше нет нужды.

— Что? — опешил Фишер. — Но ведь это ты затягиваешь сроки… И если уж начистоту, не пора бы тебе остепениться? Ты уже не молода, и…

— Это предложение руки и сердца? Если так, вынуждена отказать. Среди бытовой скуки творческий талант чахнет, я проверяла.

Я слушал их пикировку, выжидая удобного момента для атаки. Шницель и впрямь был ужасный, однако я мужественно расправился с ним.

Беседа троицы свернула в русло писательства. Ремарк объявил о своём желании написать антивоенный роман. Фишер принялся отговаривать его, однако Эрих был непреклонен.

— В возлюбленном нашем отечестве расплодились болваны, которые четыре года назад проклинали войну, а теперь жаждут новой. Им нужно время от времени напоминать, какова она на деле, — грязь и боль, отупляющий ужас при обстрелах и не менее отупляющая скука между ними. А всё для чего? Чтобы богатые старики стали богаче, пока молодёжь вырезает саму себя? Чтобы чванливые генералы поделили меж своими зятьями новые рудники?

— Беда в том, — грустно улыбнулся Фишер, — что болванов чересчур много и никаких напоминаний им не хватит, чтобы перебить душок ностальгии. Как-никак, при империи марка была тверда и нас боялись.

— Вы служили? — осведомился я у Эриха.

— Недолго. Комиссован по ранению.

— А я прошёл от первого до последнего дня. Соглашусь с вами, ни за что не пожелал бы повторения. Любой разумный человек, на блиндаж которого упала хоть одна мина, неизбежно предпочтёт масло пушкам. Вы были на Восточном фронте?

— На Западном.

— Если хотите, я предоставлю вам материалы для возможной работы. Воспоминания вояки, который умудрился пережить жесточайшие и страшнейшие бои. Я записывал самое основное. Получились мемуары, которые пригодились бы вам в качестве источника знаний о Восточном…

Я вытащил из внутреннего кармана пальто пачку листов.

— Не желаете взглянуть?

— Как удобно, — закатила глаза Эльза. — Подсели к Самуэлю, а у вас при себе готовая рукопись. Чистая случайность, да?

— Никогда не знаешь, куда заведёт бросок монеты. Я в курсе, какая здесь собирается публика. Только дурак, заглянув к маститым писателям, не будет надеяться на дельный совет. Но мне совет без надобности, я не литератор. Мой предел — описать действительность, а уж её осмысление я оставлю профессионалам. Буду крайне польщён, если герр Ремарк использует мои записи как материалы для своих будущих работ.