Рассвет. XX век
Шрифт:
Я буквально всунул листы в руки Эриха, не особо желавшего их брать. Он поджимал губы и щурился, сочиняя в уме отговорки, почему это плохая затея. Моему литературному таланту он не доверял.
Я не дал ему времени высказать возражения.
— Рекомендую пятую страницу, на ней — самое яркое, что я видел за всю войну. Озаглавлено как «Атака мертвецов». Мы тогда штурмовали крепость Осовец… Впрочем, ознакомьтесь сами.
Поддавшись моему напору, Эрих погрузился в чтение. После первых строк выражение его лица переменилось.
[1] Schnellschach — активные шахматы, разновидность игры, где каждому игроку даётся на раздумья от десяти минут до часа
[2] BASF — аббревиатура от Badische Anilin und Soda Fabrik, что в переводе с немецкого означает Баденский анилиновый и содовый завод. Завод основан в 1865 году для производства анилина и других веществ для производства красителей. Впоследствии компания расширилась и вступила в картель с Bayer, химико-фармацевтической фирмой. Совместно они занимались производством отравляющего горчичного газа и взрывчатых веществ во время Первой мировой.
[3] Рахмонишес-кафе — от выражения на идиш «кафе, достойное сострадания».
Глава 15
Я не очень-то рассчитывал на то, что впечатлю Эриха биографическими очерками из солдатской жизни Макса Кляйна. Хоть Ремарк и был молод, ему наверняка часто несли свои работы на оценку друзья и коллеги из его писательского круга, так что поразить его было бы непросто. А уж про Фишера и говорить нечего!
Потому я счёл нужным уточнить, что как художественную прозу мои мемуары рассматривать не следует. Зачем вставать в длинную очередь людей, которые стремились заработать с пера? Представься я начинающим автором, и отношение ко мне было бы соответствующим — в лучшем случае снисходительным. Мало ли на свете хитрецов, которые мечтают пробиться в печать за счёт личного знакомства?
Я предпочёл иную роль — источника сведений для писателя, живого свидетеля, который может подать увиденные им события так, как это выгодно ему. Это и было моей истинной целью: привлечь внимание к Восточному фронту. К тому, что там происходило. К солдатам, которые там сражались и умирали. Ко врагам, которые в будущем должны будут стать союзниками.
В массе своей немцев после войны мало интересовал Восточный фронт. Западный служил для них символом катастрофического поражения, которое привело к падению рейха, его разделу и частичной оккупации. Это была открытая кровоточащая рана, нанесённая национальной гордости. Немцы чувствовали себя униженными. Старые соперники, французы, сокрушили их амбиции, Эльзас и Лотарингия, завоёванные пятьдесят лет назад, оказались утеряны [1]…
Теперь общество смотрит на запад. Реакционеры мечтают о реванше. Соцдемы и новое правительство вертятся как ужи, лишь бы смягчить последствия Версальского мира. Предприниматели заигрывают с оккупационными войсками.
О потенциале же востока мало кто задумывается. Ратенау, подписавший договор в Рапалло, мёртв, его идеи уступили более насущным заботам, хотя вряд ли сотрудничество прекратилось полностью. А для простого немца война с Россией — это повод для гордости, а не переживаний. Заключённый в Бресте сепаратный мир чётко дал понять обывателю, что Германия одержала верх, — а больше его ничто не волнует.
Прежде, ещё до войны, к русским относились с настороженностью. Витавшие в воздухе идеи всеславянства [2], которые старательно раздувала Российская империя, были угрозой для рейха и Австро-Венгрии. Если бы Россия победила, то заявила бы свои права и на чехов Глучинской области, и на поляков Верхней Силезии; но Австро-Венгрии, где проживали не только чехи с поляками, но и сербы, хорваты, словаки, русины, —
пришлось бы куда хуже. Едва ли притязания ограничились бы Угорской Русью и Галицией…Концепт наций был чрезвычайно удобным инструментом для расширения империй. Война подстегнула немецкий пангерманизм [3], любые проявления русофильских настроений тщательно давились. Но всё это потеряло смысл, когда кайзер сбежал в Голландию. Империя превратилась в республику, которой куда важнее было выжить, чем заниматься национальным вопросом. Взращиваемая в немцах ненависть к России исчезла.
Монархисты заменили её презрением. Для них было важно, что Германия победила хоть кого-то. Они больше не опасались русских — настолько, что чаще называли их азиатами и монголами, чем славянами. В табеле о нациях и расах, который состряпали реакционеры, азиаты стояли ниже.
Прогрессивная интеллигенция повела себя иначе. Поначалу она отнеслась к белоэмигрантам, наводнившим Германию, с покровительственным сочувствием, однако разбушевавшийся финансовый кризис вскоре заставил её потерять к русским всякий интерес. Когда голоден, не до снисхождения. Особенно когда бывшие дворяне, растеряв богатство, но сохранив хорошее образование, так и норовят отобрать у тебя кусок хлеба.
Как такового запроса на сближение с Россией в немецком обществе не существовало. После разгрома Баварской советской республики и других восстаний коммунистов [4] так и вовсе. Я намеревался это изменить. А для этого необходимо было подготовить почву, в том числе в культурном плане, чтобы перекинутый между странами мост не держался лишь на сваях взаимной экономической нужды.
Изучив память Кляйна, я написал мемуары, где упор делался на человечность русских, будь то враги на поле боя или военнопленные. Я должен был показать, что они, в сущности, не отличались от немцев, что они прежде всего — люди, такие же, как саксонцы или франконцы, и что война с ними была ошибкой не меньше, чем война с остальной Антантой; и нет никакой разницы, победила Германия или нет.
Местами я откровенно перегибал с гуманистическим посылом, отчего сомневался, не воспримут ли мою рукопись как большевистскую агитацию. Если читать между строк, ясно прослеживалось, что автор восхищается русскими, их мужеством и стойкостью, их мрачной решимостью и готовностью к самопожертвованию.
Грубая подача в лоб спугнула бы берлинскую богему; я постарался замаскировать наиболее очевидные моменты, но при желании их всё ещё можно было отыскать. И тогда — меня сочтут недобитым большевиком. После чего с идеей постепенного внедрения нужных мыслей в культурное пространство Германии придётся попрощаться до лучших времён. Само собой, сближение экономик повлечёт и изменение образа русских в массовом немецком сознании, — но эффективнее вести эти процессы параллельно.
«Сообразит или нет? Поймёт ли, что я хочу подсунуть ему пропагандистский памфлет?» — гадал я, наблюдая за Эрихом, закусившим губу. Он хмурился, взгляд его, сперва бегло скользивший по странице, сейчас цепко изучал каждую строчку. Наконец Ремарк сглотнул и протянул рукопись Фишеру:
— Взгляни-ка…
До Самуэля страницы не добрались. На полпути их с усмешкой перехватила Эльза.
— Ну-ка, поглядим, что накропал наш монументальный ветеран…
Пропустив мимо ушей возражения Эриха, она царственно отмахнулась от него и углубилась в чтение. Практически сразу её пренебрежительная улыбка увяла. Женщина посерьёзнела.
— Хм… Хм… Скажи, Макс, это ведь не твои фантазии? Я об…
Она неопределённо помахала мемуарами.
— О контратаке русских войск при Осовеце? Правда от первого до последнего слова. Я бы не смог иначе: воспоминания не давали мне спать, пока я не выплеснул их на бумагу…