Рассвет
Шрифт:
– Чего тебе надо?! Чего ты хочешь от меня?
– Хочу… Я хочу прощения. Я раздавлен, Мария, я совершенно раздавлен! – с этими словами он закрыл лицо руками и разрыдался.
Мария Ли ответила ему со спокойным достоинством, которым хорошие женщины обладают в чрезвычайной ситуации – достоинством, совершенно отличным от надменной гордости Хильды, но, возможно, столь же впечатляющим.
– Ты просишь у меня прощения и говоришь, что раздавлен. Тебе не приходило в голову, что я – чья единственная вина состоит в том, что я доверяла тебе и любила тебя – тоже раздавлена? Бессмысленно или ради корысти ты разбил мне сердце, оскорбил меня, опозорил мое имя и лишил родного дома – ибо я более не смогу в нем жить. Ты хоть понимаешь, что нанес мне один из самых страшных ударов,
Филип никогда не слышал, чтобы она говорила так раньше; он забыл, что сильное чувство рождает истинное красноречие. Мгновение он смотрел на Марию Ли в изумлении, а потом снова закрыл лицо руками и застонал, не ответив ни слова. Подождав немного, девушка продолжила:
– Я – незначительное существо, я знаю это, и возможно, мое маленькое счастье или несчастье мало что изменят в мировом порядке вещей, но для меня самой эта любовь была всем. Я подарила ее тебе, Филип – подарила без сомнений и ропота, поднесла обеими руками. Мне уже не вернуть этот дар и не подарить никому другому! Как ты распорядился этим даром – тебе лучше знать! – Здесь голос ее дрогнул, но она быстро справилась с волнением. – Это может показаться странным… но хотя моя любовь была подарена совсем не тому человеку, хотя ты, принявший ее, так поступил со мной – но я все же не хочу омрачать ее горькими воспоминаниями. Оглянувшись на прожитое через несколько лет, ты не сможешь вспомнить ни одного моего резкого или недоброго слова. Именно поэтому – а еще потому, что не мне дано судить тебя, и потому, что ноша твоя и без того тяжела – я говорю тебе: Филип Каресфут, я от всего сердца прощаю тебя, ибо верю, что Всевышний простит и мои грехи!
Филип бросился перед Марией на колени и попытался взять ее за руку.
– Ты не представляешь, как ты унизила меня! – простонал он.
Девушка смотрела на него с жалостью.
– Мне жаль. Я не хотела тебя унизить. Еще одно слово – и я должна идти. Я только что попрощалась навеки с твоей… женой. Мое прощание с тобой должно быть таким же – навеки, пока одного из нас не поглотит могила. Между нами все кончено навсегда. Не думаю, что я когда-нибудь вернусь сюда. Твое имя вряд ли когда-нибудь сорвется с моих губ. Теперь я произнесу его в последний раз. Филип, Филип, Филип, единственный, кого я любила в этом мире, я молю Господа, чтобы Он забрал меня или ослабил мои страдания – но никогда не позволил бы нашим дорогам пересечься вновь, или чтобы я снова увидела твое лицо…
Через мгновение Мария Ли вышла из комнаты, навсегда уходя из жизни Филипа.
Той же ночью, вернее, на рассвете следующего дня Хильда, предчувствуя, что конец ее близок, послала за мужем.
– Поспешите, доктор. Я умру на рассвете.
Доктор Кейли нашел Филипа сидящим там же, где оставила его Мария Ли.
– Что, новая мука? – сказал он, выслушав доктора. – Я больше не могу это выносить. На меня наложено проклятие – смерть и зло, страдания и смерть!
– Вам надо идти, если хотите застать свою жену в живых.
– Я иду!
Филип встал и последовал за доктором. Наверху его ожидало печальное зрелище. Серый рассвет уже просачивался в окна, раскрытые по просьбе его жены – она хотела в последний раз взглянуть на солнечный свет.
Хильда лежала на широкой кровати посреди комнаты, и жизнь стремительно покидала ее. Рядом с ней спал младенец. Подушки поддерживали ее со всех сторон, а золотые волосы падали на плечи, обрамляя бледное лицо. Сейчас оно светилось пугающей красотой, которой Хильда не обладала при жизни; взгляд женщины был глубок и мрачен, как бывает иногда с теми, кто готовится вот-вот разгадать тайну смерти.
Рядом с кроватью молился за умирающую коленопреклоненный мистер Фрейзер, приходской священник, а слуги с грустными лицами бесшумно прятались в темных углах комнаты, избегая ступать в круг света, очерченный окном.
Увидев Филипа, священник прекратил молиться, поднялся и отошел в угол комнаты; то же сделали Пиготт и сиделка –
Пиготт забрала с собой ребенка.Хильда жестом пригласила его подойти поближе. Он подошел, наклонился и поцеловал ее, а она с усилием обхватила его шею одной рукой, что была белее слоновой кости, и нежно улыбнулась. Примерно через минуту, в течение которой она, очевидно, собиралась с мыслями, Хильда заговорила тихим голосом и на своем родном языке.
– Я не посылала за тобой раньше, Филип, по двум причинам: во-первых, потому что я хотела избавить тебя от страданий, а во-вторых, чтобы освободить свой разум от злых мыслей против тебя. Все они ушли сейчас – ушли вместе с иными земными интересами, но раньше я была очень зла на тебя, Филип. А теперь послушай меня – у меня осталось не так много времени – и не забудь мои слова в будущем, когда история моей жизни будет казаться лишь тенью, однажды упавшей на твой жизненный путь. Измени свою жизнь, Филип, дорогой, откажись от обмана, искупи прошлое, если сможешь – примирись с Марией Ли и женись на ней – ах! Жаль, что ты этого не сделал с самого начала, не оставил меня, чтобы идти своим путем – и, прежде всего, смири свое сердце перед Силой, с которой я собираюсь теперь встретиться. Я люблю тебя, дорогой, и, несмотря ни на что, я благодарна судьбе, что была твоей женой. Если будет на то воля Божья, мы еще встретимся…
Она немного помедлила, а затем заговорила по-английски. К удивлению всех, ее голос был сильным и чистым, и она произнесла свои слова с энергией, которая в сложившихся обстоятельствах казалась почти пугающей.
– Скажи ей, чтобы принесла дитя.
Филипу не пришлось повторять ее просьбу, потому что Пиготт услышала ее и тотчас подошла, чтобы положить дитя на кровать рядом с матерью.
Умирающая женщина положила руку на крошечную головку младенца и, подняв глаза вверх с каким-то провидческим выражением, сказала:
– Да пребудет с тобой Божья сила, чтобы защитить тебя, мое дитя, лишенное матери, пусть ангелы небесные будут охранять тебя, и да обрушится проклятие и гнев Всемогущего на голову того, кто захочет навлечь на тебя зло…
Хильда помолчала, а затем обратилась к мужу:
– Филип, ты слышал мои слова; твоим заботам я поручаю наше дитя, я вижу, что ты никогда не предашь мое доверие к тебе.
Затем, повернувшись к Пиготт, она произнесла совсем слабым голосом:
– Спасибо за вашу доброту ко мне. У вас хорошее лицо; если можете, останьтесь с моей дочерью и подарите ей свою любовь и заботу. А теперь, да помилует Бог мою душу!
Затем наступило минутное молчание, нарушенное только сдавленными рыданиями тех, кто стоял вокруг, пока луч восходящего солнца не пробился сквозь серый туман утра и, коснувшись голов матери и ребенка, осветил их, заливая золотом. Он исчез так же быстро, как и появился, унося с собой жизнь матери. Едва свет угас, Хильда раскинула руки, вздохнула и улыбнулась. Когда доктор подошел к кровати, все было уже кончено: она уснула навеки.
Смерть была очень нежна с ней.
Глава XIII
Идем со мной, мой читатель: если день твой скучен, и ты склонен к морализаторству – а есть и менее полезные занятия – то взгляни на свой деревенский церковный двор. Что ты увидишь перед собой? Небольшой участок земли на фоне старинной церкви из серого камня, несколько более или менее ветхих надгробий и множество небольших холмиков, заросших травой. Однако если у тебя есть воображение – ты увидишь много больше.
Во-первых, благодаря инстинктивному эгоизму человеческой природы, ты узнаешь свое будущее жилье; возможно, взгляд твой отметит то самое место, где предстоит лежать телу, которое ты так любил – лежать в любую погоду и время года, в течение бесконечно медленно тянущихся веков, до самого скончания времен. Хорошо, что ты думаешь об этом – пусть даже мысли эти вызывают у тебя трепет. Английский церковный дворик играет ту же роль, что египетская мумия на веселом празднике, или раб у подножия колесницы римского завоевателя – он смеется над твоей жизненной энергией и шепчет тебе о том, что всякой красоте и силе настает конец…