Рассвет

— Вы этого не сказали. Но вы не хотите. Шок сменился угрызениями совести.

— О, Лаура… Я вовсе не думал… — Такой всегда красноречивый, он мямлил, запинался, краснел от смущения:

— Простите меня… Я не думал… не хотел… у меня просто сейчас трудные обстоятельства, о которых я размышлял. Поймите меня, пожалуйста! — Он сжал ее руку. — Давайте останемся! В холодильнике полно продуктов, а потом мы еще не плавали. О'кей?

Она кивнула, а он повторил вопрос:

— Прощен?

— Прощен.

Несчастный случай с Клер дал тему для разговора. От инъекций антибиотиков разговор перешел к состоянию — или отсутствию медицины в Индии и других экзотических странах, где побывал Френсис. Но Лаура едва слушала, не сводя взгляда с длинных загнутых ресниц Френсиса, с его темных волос, блестевших на солнце, с его загорелой шеи, выделяющейся на фоне белой хлопчатобумажной рубашки. В ее мозгу возникли несвязные картинки прошлого — Френсис с теннисной ракеткой, Френсис, читающий, опершись на руку, — и воспоминание о том дне, когда она, остановившись посреди улицы, запретила себе вспоминать о Френсисе. И вот они были вдвоем, и ее грудь переполнял восторг и какая-то смутная тревога.

— Да вы не слушаете меня, — внезапно сказал Френсис.

— Я слышала каждое слово.

— Уйдемте отсюда, а то у вас лицо загорит. Посидим под тентом, пока ленч переваривается.

Потом они плавали в холодной воде, лежали на горячем белом песке, и снова плавали. Она думала, что он обратит внимание на ее желтое бикини, но он спросил только о золотом медальончике, который блестел поверх лифчика.

— Он открывается?

Она почувствовала в этом вопросе какую-то натянутость, желание отвлечься от того, что они лежат рядом на песке, почти обнаженные. Неужели ему вправду хочется знать, открывается ли медальон?

— Да, открывается, — ответила она, — хотите посмотреть, что внутри?

И она наклонилась к нему, так, чтобы он мог взять медальон, висящий между грудей, и открыть его.

— Я! — ошеломленно вскрикнул он.

«Да, я решилась на это, — думала Лаура, — наверное, я пьяна от солнечного света». — Вслух она сказала:

— Я влюбилась в вас, когда была еще ребенком, в десять или двенадцать лет. Вы не знали?

Он сел, обхватив колени руками и глядя на озеро. Она, испуганная своим признанием, тоже села, глядя на него и бормоча:

— Надеюсь, вы не сердитесь! — Лаура старалась придать своему голосу тон легкой шутки.

— Нет, конечно, нет… — Но лицо его было напряженным и даже гневным, — на кого он сердился? На нее? На самого себя?

Он молчал, и у нее не было иного выхода, кроме как продолжать игру:

— Когда мне было одиннадцать, вы сказали, что, будь я старше, вы женились бы на мне.

Он порывисто повернулся к ней, широко раскрыв глаза:

— Я так сказал? Не помню. Я не должен был этого говорить — это была подлость.

— Почему подлость? — вскричала она, встревоженная. — Просто шутка, шутливый комплимент. Разве это значило, что вы дали мне слово? Я и не думала принимать это всерьез.

— Ничего вы не знаете, и я тоже.

Она не поняла его и спросила, о чем он говорит; он не ответил, прошел до конца пляжа, вернулся и сурово сказал:

— Нам надо ехать обратно. Одевайтесь.

У нее защемило сердце. Очевидно, случилось что-то, чего она не понимала. Что-то бессмысленное. Почему он вчера, стоя у фортепьяно, смотрел на нее таким ласковым, задумчивым взором, а сейчас этот резкий голос, стремительная походка — она едва поспевает за ним, идя через садик, наполненный тяжелым запахом увядающих хризантем. Они вошли в дом, дверь захлопнулась. Он обернулся и увидел слезы, текущие по ее лицу.

— Бог мой! — воскликнул он. — Бог мой, не плачьте. Не плачьте, Лаура. Я не хотел причинить вам боль.

Но слезы лились потоком. Он обвил рукой ее плечи, и она уткнулась лицом в его грудь. Он гладил ее по спине, пока слезы не утихли.

Но они по-прежнему стояли, прижавшись друг к другу. Никогда в жизни они не были так близки друг другу — разве что во снах. Их тела прилаживались друг к другу, наполнялись жаром. Объятие становилось все теснее, но вдруг он разорвал его, разжав руки Лауры, обнимавшие его за шею.

— Нет! Нет! — закричал он.

Она готова была заплакать от ярости и унижения, но он так же отчаянно закричал:

— Дорогая Лаура! Моя дорогая Лаура!

Она прошептала в его растерянное лицо:

— Что это? Что это?

— Ничего. Одевайся же. Уедем отсюда.

— Ты мне что-то не говоришь. Скажи, ты должен сказать.

Он покачал головой:

— Ничего. Что-то нашло на меня и ушло, исчезло. Ничего нет.

— Ты сказал — «дорогая Лаура».

— Да. Ты всегда была мне дорога. Милое, мудрое дитя. Я любил тебя, как любят необыкновенного ребенка. — Он замолчал, пытаясь побороть желание и опасаясь выдать себя, сел рядом с ней. — Как я радовался твоим милым письмам. Как живо вспоминал тебя пятнадцатилетней, в бархатном платье. Ты уже воображала себя взрослой. А вчера, когда ты шла ко мне по лужайке, я не поверил своим глазам — такой ты стала красавицей. — Он закончил свои воспоминания тихим, задумчивым шепотом.

Радость волной прилила к сердцу Лауры, — безмерная радость, окрашенная легкой печалью, — наконец-то, но почему так долго пришлось ждать этого признания? Тело охватило жаром, кровь застучала в ушах.

— Ты любишь меня, — сказала она, глядя в глаза Френсису.

— Я не должен, Лаура, давай уедем.

— Но почему не должен? — Она схватила его руки, нагнулась к нему и поцеловала его в губы. Она почувствовала его дрожь. Он хотел освободиться, но она, выпустив его руки, обняла его за шею и снова впилась поцелуем в его рот. Она почувствовала, что он обнял ее за талию, прижался к ней, и поняла, что одержала победу.

Они сбросили прикрывавшие их тела узкие полоски ткани и упали на пол. Сквозь звучащий в ее ушах непрерывный стук, она слышала его сдавленный голос, который шептал:

— Я так люблю тебя! — Губы его прижимались к ее шее и слова обжигали кожу.

— Я любила тебя всю жизнь! — шептала она. Потом их голоса замерли в беззвучном крике.

Когда ослепление страсти миновало, она открыла глаза и увидела, что Френсис сидит в кресле, уткнув лицо в ладони. Он почувствовал ее взгляд и посмотрел на нее; лицо его было искажено мучительной болью. — Что я сделал… — простонал он. — Что я сделал?

— Почему ты раскаиваешься? Потому что я — в первый раз?