Рассвет

— Не понимаю, как ты с этим справляешься, — озабоченно сказал он. Он побывал в грязном и шумном кафетерии с баром, где Робби, скользя между столиками, разносила подносы и убирала грязные тарелки, и почувствовал себя виноватым за то, что у него в кармане — деньги и кредитная карточка. Он предлагал дать или одолжить ей деньги, но она решительно отказывалась. Она была храброй и независимой. И он только мог повторять:

— Не понимаю, как ты с этим справляешься.

Она слегка передернула плечами; этот жест показался ему очаровательным.

— У меня много сил и энергии, я могу спать совсем немного, а учусь быстро и успешно. Просто мне повезло, что у меня такие способности.

— Но как случилось, что ты еще сверх того активно занялась политикой? — с любопытством спросил Том. — Это в традициях твоей семьи?

— О, вовсе нет. Я прочитала несколько книг по расовому вопросу, заинтересовалась этими проблемами и решила ими заниматься. Потом примкнула к движению Джима Джонсона. Мои родители не дали мне ничего. Отец мой — из Новой Зеландии, не знаю, почему он приехал в Америку, не знаю, почему женился на моей матери — ну, она была красавица, разве что поэтому. Красива и глупа. Совершенная дура, уж можешь мне поверить. Отец-то был неглуп. Работал учителем. Слава Богу, я унаследовала его мозги и ее красоту. Он не поладил с матерью и вернулся в Новую Зеландию. Мне не посылал ни цента, только открытки к Рождеству. Мне помогала немножко бабушка, но она сама была бедна и еле перебивалась.

— А твоя мать?

— Уехала с каким-то мужчиной в Чикаго. Потом он ее, должно быть, бросил. Кажется, она работает в кафетерии. А мой брат нигде и месяца не проработал. Совершенный дурак, да еще наркоман к тому же. А я решила изучать химию, займусь исследовательской работой. У меня выйдет, я своего добьюсь!

Том молчал. Какой ужасный мир, какую отважную битву ведет эта маленькая гордая девушка. Он вспомнил свой дом: книги, мама играет на пианино, ее золотистые волосы сияют в свете лампы. Отец читает газету. Мир и покой. Мама в кресле с книгой, Тимми в нише библиотеки за столиком делает свои домашние задания.

Робби словно откликнулась на его мысли.

— У тебя-то чудесная семья.

— Да.

— Вот только твой братишка… Бедный мальчик. Он долго не проживет.

— Откуда ты знаешь? — Он ни с кем не мог говорить об этом, даже с Робби, — ком подкатывал к горлу.

— Ты говорил мне, что у него цистофиброз, и я решила прочитать в библиотеке. Чтобы получить представление.

— Стало быть, ты знаешь. Такой чудесный парнишка! — гневно воскликнул он. — За что ему такая судьба? Добрый, умница, даже политикой интересуется — в одиннадцать-то лет!

— Да-а?

— Ну, конечно, он еще мал. Хотя я пробовал уже направить его, хотел повесить в его комнате портрет Джима Джонсона. Мама не разрешила.

— Она — за Маккензи?

— Да. Мама у меня чудесная, но о политике я с ней говорить не могу. Отец — другое дело. Он — за Джонсона, но активно политикой не занимается.

— Но не возражает, чтобы ты занимался?

— О, он меня во всем одобряет. Никаких разногласий. Но сам он не может отдаться политике, все время занят болезнью брата, и… А в молодости он был знаменитым полузащитником в студенческой футбольной команде. Посмотрела бы ты на фотографии.

— Ты любишь своих родителей, Том Райс, ты хороший парень!

— Ого, увидишь, как я хорош, — засмеялся он, устав от разговоров о семье и думая о том, сразу ли они окажутся в постели, когда доберутся до ее дома. Она обычно была не прочь, но, разговорившись на волнующие ее темы, Не всегда могла сразу переключиться. Но сегодня она улыбнулась его реплике и погладила его руку. Разговор о политике иссяк, они мчались все дальше от центра в пригород с бедными домишками. Он затормозил; в старом викторианском особнячке светилось одно окно, — подруга Роберты, уходя, оставила по ее просьбе свет.

Две кровати, два письменных столика, стулья в оконной нише заполняли маленькую комнату. На подушках — мягкие игрушки, медвежата и зайчики. На стене — огромный, вдвое больше, чем в комнате Тома, портрет Джима Джонсона. Комната пахла чистотой, — Том, выросший в доме Пайге, мог это оценить безошибочно. Роберта подтвердила его мысль.

— Я сменила белье, когда узнала, что ты приедешь, — сказала она. — Обычно я меняю по средам, И купила саше с ароматом сирени, положила под простыни!

Он счастливо улыбнулся.

— В одной постели! Наконец-то!

Они нетерпеливо скинули с себя одежду и, в запахах сирени и разгоряченной кожи, их тела задвигались в волшебном ритме страсти. Первое свершение было быстрым, нетерпеливым; потом они лежали, блаженно расслабясь, в ожидании, пока нахлынет новая волна. И волны страсти накатывали одна за другой, тела сплетались в неистовом порыве, желание загоралось снова и снова.

Поздней ночью на улице было так тихо, что они слышали шелест ветра в деревьях. Робби встала и потушила лампу, но от лунного света в комнате стало еще светлее. Они лежали на тесной кровати и, нежно обнявшись, шептались, хотя услышать их никто не мог.

— Я хотел бы никогда не уходить отсюда, — шептал Том.

— Жадный! Но завтра еще можешь побыть.

— У меня на той неделе два экзамена. Надо проштудировать пару учебников.

— А ты принеси сюда книги. Мне остался один экзамен, но сначала я должна написать передовую для «Независимого голоса». Мы выпускаем последний номер перед летними каникулами, потом возобновим в сентябре. Вот еще чем хороша моя новая комната, кроме того, что она дешевле: соседка — моя единомышленница, и я могу писать статью, разложив «Майн Кампф» на столе.

— А ты читала «Майн Кампф»?

— И даже по-немецки!

— За два года изучила язык! Вот молодчина! Какая ты способная!

— Да, мне легко даются языки. Я слышала, что все цитируют книги о Гитлере, и никто, видимо, не читал его самого. Ну, я и решила попробовать. Какой изумительный человек! Мир пошел бы иным путем, если бы он победил. А сколько лжи о нем наплели. Шесть миллионов погибших в газовых камерах! Бред! Я непременно процитирую «Майн Кампф» в свой передовой.

— Вот как, — отозвался Том.

— А знаешь, как мы боремся с радикалами, всеми этими противниками дискриминации и поборниками прав негров? Мы им на еврейские праздники подсовываем под дверь анонимные письма, это их до бешенства доводит. — Она захихикала. — Знаешь, мы и феминисткам такие письма посылаем. Уж эти еще больше заслуживают, чтобы их взгрели, все они — лесбиянки. — Робби захохотала так, что затряслась кровать. Потом она посерьезнела. — Да, с этими подонками надо бороться, пока они не набрали сил. Я в политике с пятнадцати лет, а у тебя это что-то затянулось. Поразмысли-ка об этом.