Марлон Брандо говорит по-французски,и ничего не говорит. Грохотсабвея, моста медленное сверло.Ласка, кремирующая ответныйбезблагодатный жест. Онасостригает ноготь на пальце,входящем позднее в его промежность.Он преследует некую неочевидную цель,отнюдь не идею… У любовника его мертвой женыхалат той же расцветки, что и у него самого.Не двойничество, но насмешкабанальной женственности, наивныйсарказм (различие стерто задолго досакраментального последнего шагав ванную комнату с опасной бритвой;она красива – в цветах, в гробу).В окне напротив темнокожая —как из воска – фигура играет насаксофоне; его подруга сосетмохнатое жало долгой ноты,нет, пронзительной и короткой.Танго с голойзадницей, танго.Он пытает ее,девочку с мальчишеским торсом. Условиепринято: никаких имен, никакихдат, историй из детства. Разве чтотанец, –
и рикошетпули,обрывающей никчемный экстаз,гаснущий фейерверк безмятежной плоти…И этот крохотныйвлажный кусочекжевательной резины с мертвой слюнойна внутренней стороне балконных перил,который он оставляет: жалкаябелесая точка,мерцающая в темноте финального кадра.
Фотоувеличение
Химикаты пестуютзернистый экран; покрывают слизью(слюни дьявола) новую фотомодель. Но онуже захвачен другим.Отверстие приникает к земле.А труп,был ли труп, или это пустоевопрошание, подобно тому как парк пуст,где ветер словно бы обретает плотьузкого лезвия, как изнанка листвыв черно-белом отражении объектива, ложащаяся плашмя.Это – он настаивает – пустоеместо лишь предвестье той,другой пустоты; метафора,не лишенная метафизического подвоха,соблазна истолковатьто, что не поддаетсяистолкованию.Присутствие – здесь он делает изумленныйшаг в сторону, заслоняя ничто, —не принадлежит ничему. Обладать(любовники так не позируют)камерой – нечто большее в той игре,где разыгрывается «реальность».Затвор щелкает. Если быне затвор,затворяющий эту «реальность» в образ,картинку, прикнопленную к стене,он бы никогда не прониксястранной властью исчезновения.Мы в Англии и нигде.
Киноглаз
1
Агирре, гнев Божий, поетиндейскую песню. В скважины перуанской флейтыхлещет христианская кровь.Листва. Солнце.Бесшумноза борт падает часовой.Беглец никуда, ниоткуда, Кински,помутившийся кинокамеры глазтрахает невинную дщерь.Ей пятнадцать, регулы; солдатняпринюхивается к запашку.Отверзая живот, копье пятнаетдевственную белизну платья, ставит точкув интимной истории страстотерпца.«Придет смерть, у нее будут твои глаза», —щебечет смехотворная плоть.Но История длится.
2
Разумеется, его смерть —это смерть конкистадора.Великолепный горбун, карбункул,одним словом, перл в испанской короне.Штандарт, расшитый золотом инков.На жертвенном камне распускается пунцовое сердце.Агирре, гнев Божий, поетиндейскую песню. В скважины перуанской флейтыхлещет христианская кровь.Листва. Солнце. Медлительныйсвинец реки.Отравленная стрелав шейных позвонках командоравращает непотопляемый плот,Ноев обезьяний ковчег.В мертвой точке вращенья пейзажа.В спокойной точке обращения мира.И в смерти он грезит об Эльдорадо.
«Зимы копыто, ты, и коптское письмо…»
Зимы копыто, ты, и коптское письмо,вся в скорлупе птицеголовойрука, что под стеклом разбуженаводить и выводить экзему мельхиорас ковша – нет, не Медведицы – сиделкив осоке охристой с бинтами воскресенья.Он с греческого переправил илв низовья Нила. Буквицы и птицы.И поднялись как ивиковый клин,и вспенили страницу словарянесуществующего. И восстал из мертвыхне оперившийся еще Гермес.В коленах рода нет ему склоненья;он третий лишний взгляд не отведетот дельты той, где сигмы локтевой сустав,пронзен тупой, как наконечник, болью,где коченеет тень равновеликой, отброшеннойот псалмопевца с цитрой,с повязкой траурной в раздвоенную ночь.Он отпустил колки и накололее ложесна, что зернились вчуже,в расселину сетчатки. Петь так петь в снегу.И он ослеп.Бог пятками сверкал.Исполненный очей все тот же кочет:китайский – лунный – високосный – мозг.Гермафродита заячья губане дура, «Бавель», шепчет, «Бавель».Смешалось все; у голоса плюсна проклюнулась,и в междуречье щиколотоктеснимая толпой менад впадает речь —в столпотворении теснимых знаковна верстаке верстальщика: он правит,как костоправ, свою судьбу. Въезжаютвсадники на глинобитный двор,шукают первенца, семью берут за жабры,и жгут костры, и вот уже в водетанцорами привстали в море Мертвом на стременах.Не что-то, а ничто, морской прибойнас гложет, как толченое стекло,что теплится Невы, как на рассвете,когда картонки собирает бомж в обмотках легких,с харкотиной, расцветшею в петлице дикой.Набравшему воды в тимпаны ртани зеркальце тогда не подноси,ни спичку, милая.
Анчар
Как гаубица-голубица Пушкин прянетсаарскосельские заупокойные прудыголубить и губить и тратить слово, оба-двачто тульский бородатый пряникв качель его тудыгде оловом зальют и эти губы, что теплятся едва?как гаубица-голубицакопытом детским седокаон вынесет
на свет зловонный солнцаза Хлебниковым вурдалака Какак гаубица-голубица… хуже!за что так током бьет гончарный кругна коем Троица – как бы тройник черешен?когда ж по венам брызнет сладкий соки смех Петрония и – Боже —два пальца деве-розе в чашу в лепестоктогда окажется что, черным занавешен,вращаешься легко сам-друг
«что уголь в трубке черноглазой ворошить…»
что уголь в трубке черноглазой ворошитьчто провод телефонныйсадись Наталья саван шитькакой по счету? энныйкабы знать как милого дружка приворожитькабы научиться вам блаженные словано укутанные в ледяные шалиимена их теплятся едваи любовников что в темные аллеиудалились – не дозва…но достанет их из-под земликаблучок французский заступ жаломилый ангел Наталинеужелитак-таки и стан осиный узкийНезнакомки замели?затем что так полулегкасмычку тому еще послушнапускай прозрачные шелкападут неслышнокак слепая ласточка в горячие снегаапрель 1994
«где выставка цветет как Климт…»
где выставка цветет как Климттанцующего тирсане оторвать от той ложбинки устчто женщину каленую клеймиткогда одна и обнаженней торсаи нижет нижет нежный зудмать соблазняющая к смертикак сходят медленно с животного умав окна распахнутый животтак по ступеням в тридевятом марте —о чем еще она поет? —«и ты сердешный в сердце тьмыегипетской изустнойв залоге сострадательном ходьбыподставишь мозг ширококостныйпод перочинный ножичек холстараскрашенный как девочки уста»
Пирсинг нижней губы
что в имени твоем одна буква всегда мне казалась лишней тогда как двух других не хватало алая алая буква или снисхождения
а.__________________
«Ты не поверишь, но я кончала,когда сносили эти домана Остоженке».Сидела у окна и кончала; шар,пульсируя на нитке, продетой в иглупейзажа с веткой сухой рябины в помутневших зрачках,крушил ампирный фасад империи.И я верю, но, как слепой,вижу лишь каплю влаги над верхней губой,которую слизывает сценарий.Марлен Дитрих ставит нас под заезженное ружьеконца тридцатых: тоталитарный шиньон блондинкивальсирует меня в оккупированный Каир.Ты – карий косящий глазпоставленной по второму разу пластинки.Крысы пустыни,отмахиваясь от облепивших их униформу мух,жарят на броне танка бекон с яичницей; позже стынутв строю, поджавши хвосты, расстелив камуфляжный мох,в скроенных в штате Юта шортах.Их мордочки в кока-коле и табаке,а лапки, в белых тапочках, на теннисных кортахшуршат гравием и палой листвой, под которой не разглядишь ни дату,ни окопавшихся в ней червей.Ты – как Роммель – летишь бомбить Мальту.Этого требует твой продюсер.В кожаном рюкзаке несессер, уже ничей,делает сальто-мортале,когда ты мне его швыряешь в лицо,и я чувствую стыд застежки за ворох выпавшего белья.На фюзеляже твоем наколкивсех тобою сбитых заподлицо.Горько!Блябуду, бля.
н.___________________
Ливень напал на нас на углуСедьмой авеню и Пятьдесятседьмой Ист-стрит. Ошиблись на один перегон.Из-под земли инфернальный дымлиловый негр разгонял свистулькой(я думал, он подзывает такси).В бумажном пакете бутылка виски.И вышли уже на солнечный свет, в Беркли,и выпили кофе, и целый час проболтали.«Then I’ve took his penis into my mouth, а он, он ничего не сказал.Лишь сильнее сжал руль. Мы вылетелина пустынный хайвэй. Меня не было видно».Как зеркало в ванной три дняв стихотворении Лоуэлла, испаринойпокрывались холмы – «Здесьмы были в раю,как иначе любить…» Do youlike it? I do.Скоростьтает во ртукожицей, сматываемой с чесночной головки;по дуге моста длиной в строку, ту, что не свернетсяулиткой лепета в скорлупеобложки никакого залива, – в nothing,nothing at all. «Помнишь мистера и миссис Эллиот,как они старались иметь детей?» При чем здесь дети,не лучше ли нам чего-нибудь съети?Ну, вот.
а.___________________
кентаврессы в черном на роликовых конькахдуют в час пик по проезжей частина спине подрагивает миниатюрныйларчик-сумочка самовитой самкис начинкой для офиса туалета любви и так далеескандируя легкой отмашкой рукмне невнятную музыку или словокак таковое ну да ну даслалом однополый напалмнесущуюся из пристегнутых к декольтепластиковых дигитальных млечныхпохожих на перламутровые тельцамеханических скарабеевиерархические фигуркиманхэттена в пиджаках приоткрывающих крупкобылиц с выжженной правой грудьюперетянутой кожаной портупеейНут в радужном опереньепосюсторонняя блонд-чья стрелапущенная с тогоклитора света конца подземкипираньей пожирает пирамиды стекла– инкамой ротчерномазых желтыхбледнолицых чикано и пейсы курдовбелоснежные тюрбаны шоферов желтых желтых таксиприбывших в Нью-Йорк из одной желтой желтой пакистанскойдеревниза мнойсолнца лазерный дискно это ночью