Ратное счастье
Шрифт:
Как всегда, не располагая данными масштабной расстановки сил, мы тем не менее сознавали, что бои будут крайне жестокими. Мы знали, что, прозевав осеннее наступление наших войск в восточных районах Белоруссии, гитлеровское командование спохватилось и приняло все меры для удержания районов западных.
В полосе нашего предстоящего наступления — между Оршей и Могилевом — оборонительная линия противника самим Гитлером была наименована «Фатерляндом». Непосвященный может удивиться: ну не арийское ли нахальство — «Отечество»... на чужой земле! Однако это кодовое название было не случайным: Гитлер и его присные отчетливо сознавали, что сдача Западной Белоруссии для нас обеспечила бы войну уже на чужой территории. По приказу Гитлера города Орша, Могилев и Гомель были объявлены укрепрайонами чрезвычайной
Оборонительный рубеж противника перед нами имел эшелонированную глубину от трех до семи километров— две полосы, по три линии сплошных траншей в каждой. Поэтому-то нам заранее и были приданы танки и небывалое количество артиллерии всех калибров. Однако даже и при такой мощной поддержке на легкий успех мы рассчитывать не могли.
У штабистов нашей дивизии и моего полка оказалось достаточно времени для тщательной разработки в деталях оперативного плана наступления. Было прикинуто, продумано и взвешено на весах тактической мудрости все до мелочей и в подробностях доведено до каждого низового командира в пределах его непосредственной боевой задачи.
Это должно было в натуре выглядеть так.
В восемь ноль-ноль — в течение сорока пяти минут — огневой шквал из двухсот стволов! Причем прицельно по переднему краю. На это время, во избежание поражения осколками своих снарядов, мы должны уйти в укрытия. И там же переждать десатиминутную паузу. Вне всякого сомнения, фашисты, по шаблону, при первом же залпе пушек отведут живую силу во вторую линию траншей. Поэтому, после паузы, предстоит повторный артудар опять по передку продолжительностью четверть часа.
И только после этого за огневым валом, перенесенным в глубину, пойдут танки с автоматчиками на броне. А за «тридцатьчетверками» — мы. Ближайшая наша задача: овладеть первой оборонительной полосой и развивать наступление на вторую, после чего в бой вступят резервы.
До начала артподготовки оставался целый час, но весь батальон уже был поднят «в ружье». И вот мы все, сколько нас тут есть, стоим в траншее в полной боевой готовности. Этот последний час тянется, как долгий год. В полном молчании. Оно не унылое,— торжественное. Неразговорчивы солдаты перед боем. Изредка словом-другим перекинутся командиры — и опять тишина: ни песни, ни,смеха, ни шутки. «Пошутил» только Соловей, молчание для которого равносильно пытке:
— Вот кокнут нас с Мишухой — и копец нашей бабушке...
Ишь ты философ-пророк,— возмущенно заворчал Мишка-ординарец,—чтоб тебя черт уволок...
Это что за похоронки?! Пулеметчица, дай-ка леща своему Санчо...
Даже сердясь, комбат Фома Фомич не может обойтись без шутки. Мне сейчас трудно угадать его настроение: внешне — невозмутим, а вот уверен ли — не знаю. Во всяком случае, бодрится: «За танками пойдем, как по. облаку...» Хорошо бы.
Здесь же, вместе с нами маячат три танкиста, присутствовавшие на последней оперативке. Бородатый их подполковник на правах старого знакомца дружески со мною здоровается и напоминает о танковых проходах.. Их три — по одному на каждую стрелковую роту. Они обозначены железными штырями, вбитыми в землю над бруствером, с белыми флажками на остриях. Значит, танки пойдут тремя колоннами. Обозначения пока не видны даже перед самым носом. Но это меня не беспокоит: проходы мы освободили заранее — мне пришлось передвинуть три пулемета. Танки нас не заденут: дорога для них свободна. И на нейтралке— полный оперативный простор: мин нет ни чужих, ни наших. Немцы не ставили, пытаясь наступать; мы не минировали, готовясь к тому же. Дивизионная разведка перед позициями противника обнаружила колючку в один ряд. Но ее не резали наши полковые саперы: танковые стальные траки проволоку сомнут, как паутину.
Меня несколько беспокоил бой в глубинке. Я трижды предупредила
командиров взводов: «Не зевать!» Механик-водитель, даже тяжело раненный, не оставит подбитую машину под огнем, пока она на ходу: до предельного риска взрыва топлива и снарядов, на предельной скорости погонит ее в тыл. Тут уж танкисту будет не до проходов: «Пехота, не зевай!».Мы теперь в полушубках и маскировочных белоснежных халатах-размахаях. Кожуха и щиты пулеметов побелены известью. Это меня тоже несколько тревожит: артподготовка до третьего слоя перемесит землю, и окажемся мы как белые вороны на свежей пахоте.
Старшина Нецветаев вполголоса высказал собственное соображение на этот счет:
— Непорочные одежды — не для нашего брата. Надолго ль собаке блин? Разве что из траншеи беленькими выскочим, а там...
Это верно. Как черти извозимся. А белые пулеметы на ходу можно будет подмаскировать теми же плащ-накидками.
В белых балахонах поверх снаряжения мы, вероятно, со стороны выглядим неуклюжими, как приземистые пни. Балахоны все одного размера. Я себя не вижу, а на других глядеть забавно. Богатырю Вахнову белая распашонка и пупка не прикрывает; Егор Мамочкин до смешного похож на цаплю в болоте; а Соловей ни дать ни взять — кургузый пингвин без жилетки.
Зато мои командиры взводов — сила! Ах, - форсуны: в отличие от всех прочих, маскхалаты перепоясаны офицерской амуницией с оружием, барашковые воротники полушубков выпростаны наружу. Красиво — ничего не скажешь. Но зачем?! До первого снайпера?.. Не дело. Обижаются, наверное, за излишнюю опеку: вот, дескать, чертова пигалица, придирается к каждой мелочи! Да, придираюсь. И буду придираться. Не из прихоти. По делу. А оно у нас суровое. К черту сантименты! Китайскими церемониями командира не воспитаешь. «Хочешь повелевать — научись подчиняться!» А наука эта непростая, хотя вполне посильная. Я-то ее с первых дней войны и до сих пор познаю —каждодневно, ежечасно. Мое непосредственное начальство меня тоже не лаской воспитывает: и подсказывает, и опекает, и шкуру заживо снимает. Вон как комбат Фома Фомич на оперативке долбанул — в краску вогнал и оправдаться не позволил. Ну и что? Проглотила как миленькая.
По мелочам? Как бы не так. Нет у нас мелочей, все по большому счету: и служба, и дружба, и война.
Не где-нибудь, не в прифронтовых тылах, а именно здесь, в нашей траншее, идет жестокая проверка на прочность характера. Мы все друг у друга на виду: тут не спрячешься, не словчишь, не солжешь в глаза. Мы ничего не прощаем ни себе, ни другим. Да и что значит нетребовательный командир-размазня? Кому он нужен? Как такому верить и доверять честь и жизнь?
Молодец наш дорогой комбатище! Со всего плеча выдал Парфенову за рукопашную свалку, а ведь они побратимы, да еще какие.
Ах вы романтики этакие! Сгорая от нетерпения, дни считали, на фронт рвались—подвиги совершать.
А тут романтика наизнанку — обыкновенная ратная работа: мокрые ноги, простуженные носы, хроническое бессонье и подчинение, подчинение и еще раз подчинение...
Нюхнули малость пороха и небось возомнили. А это только самое начало. Нет, еще малость повоюем по-настоящему, пуд соли вместе съедим, а уж тогда... Но и тогда вожжи не отпущу! И не надейтесь...
Солдаты курят всласть, затягиваясь торопливо и жадно. По привычке огоньки самокруток маскируют в кулаке, прикрывают рукавами маскхалатов. Кого они вспоминают перед боем? О чем думают? О смерти? Нет. И еще раз нет. Мы суеверны наоборот: кто-то должен погибнуть, но только «некто», неконкретный. Не Соловей, не Вахнов, не многодетный Мамочкин, не Забелло, не Сомочкин и уж конечно не я! Да без меня ничего же не будет! Главное — победы...
Вот так всю роту по пальцам перебери — хоронить заранее некого. Даже непутевый солдат Воробьев пусть живет, если... еще раз не струсит,
«В бою о смерти ни синь пороха не поминай! И близко к душе такую думку не подпущай! Оплошал — вспомнил, а она, косая, тут как тут и голову грешную с плеч...» — вот как наставлял своих подчиненных в Сибирском полку самый старый пулеметчик моего взвода— дед Бахвалов. Ах ты моя дорогая сибирская борода!.. Смерть его была мгновенной. Легкой. Потому что он о ней никогда не думал. Да и смерть ли это? Скорее — бессмертие. Разве я его когда-нибудь забуду? Да и не только я.