Ратное счастье

Многозвездное небо тоже было бы совсем мирным, если бы не наши У-2. Ковыляют потихонечку туда-сюда, привычно и беззлобно пофыркивают над нашими головами: что-то там бомбят негромко на самом переднем крае фрицев.

Разлетались божьи пташки! — с ласковой насмешкой говорит мне Павлик Седых. Мы с ним только что обошли всю оборону: дежурим на пару. Я— ответственный, он — мой помдеж.

Молодцы!—хвалю я беспокойных летунов.— Освоили ночную работу.

Да какая там работа! —возражает Павлик. — Так просто — летчики нервы тренируют. Что могут сделать эти фанерные малышки?

Не скажи. Маленькие машинки, а боевитые. Ты что, оглох? Взрывов не слышишь? Ловкие: подкрадутся почти бесшумно и по вспышке чужой ракеты вручную — бац бомбочку или гранату прямо в печную трубу. Не веришь? Честное слово. Мы их любим. Заметь, ни у кого нет столько ласковых прозвищ, как у этого самолетика. И «огородник», и «кукурузник», и «агро. ном», и «тихоход».

— Говорят, на них девчата летают?

— Не говорят, а так и есть. В «Комсомолке» читала.

А хоть одну видела?

Где ж я ее увижу? У нас нет. Может быть, они на другом фронте. Пошли.

Погоди. Глаза у тебя...

— Ты что, кот? В темноте увидел...

— Слушай, знаешь, ты на кого похожа?

– Знаю. На ведьму с Лысой горы. Это точно.

— Нет, кроме шуток. Ты похожа на артистку...

— Да не смеши ты меня! Артистка и есть. С погорелого театра. Оставь! Сколько раз тебе говорить?! Надоело.—Я «лечу» Павлушку безжалостно.—Делать тебе, что ли, нечего? А если уж так приспичило, поухаживай за Риткой: она только того и ждет, а ты ушами хлопаешь...

— Еще чего?! — возмущается парень и в обиде надолго замолкает.

Моя досада не напускная. Я и в самом деле злюсь. Нашел красавицу: не руки — лапы гусиные; скулы обветрились — не дотронуться, кожа как наждак. Губы растрескались—букву «о» не выговорить. Волосы под ушанкой и каской свалялись, как у пуделя,— железным гребнем не разодрать. До Марии Васильевны далеко, а у нашего «Сеньки с трубкой», как солдаты зовут санинструктора Семена Трубачева, кроме бинтов да йода, ничего в сумке нет: ни глицерина, ни вазелина — рожу смазать нечем.»

А Ритка при штабе — всегда ухоженая. Прехорошенькая девятнадцатилетняя телефонистка из полковой роты связи. Но, как говорит Соловей, «без царя в голове». Страшная болтунья. У нее секретов нет — ни своих, ни чужих — все на бочку: оборвалась ли бретелька на единственном лифчике, лопнула ли резинка трико— обязательно доложит, не стесняясь ничьим присутствием.

Где и когда высмотрела она красивого Павлика Седых, не знаю, но влюбилась глупышка — это точно. И с некоторых пор повадилась в наш батальон, даже сюда — в траншею — вроде бы в гости ко мне. Как свободна от дежурства, так и прибегает. Под любым огнем. Петр Иванович Самоваров ворчит: «Что ты здесь забыла? Добегаешься, однако». Я знаю, что Рите у нас надо, и помалкиваю сочувственно. А Соловей ее воспитывает «от языка».

Ну ты и сплетница! — укоряет девчонку несплетник Соловей, когда та начинает свою очередную жалобу на старшую телефонистку Венеру: «Совсем запилила, чертова старая дева! Все у нее виноваты». Ритка комично передразнивает свою строгую начальницу: «„Я никогда не выйду замуж!" А кто тебя возьмет, с таким румпелем? Вот бы была парочка с вашим комбатом...»

На других киваешь, а сама глаз положила на младшего лейтенанта Седых! — поддевает Ритку Соловей.

Выдумщик! — краснея, защищается девчонка. — Да он в твою командиршу втрескался!

У меня начинают пылать уши.

— Меня-то хоть оставьте в покое, языканы!

Соловей вступается за своих:

— Не болтай чего не надо! Что ты смолишь? Разве пристало девице дымить, я тебя спрашиваю? Табаку и настоящим курильщикам не хватает, а ты вон какую дубину завернула! А хочешь, чтобы тебя любили...

— Ты думаешь, я не вижу, как он на нее смотрит?— не унимается Ритка, пропустив нотацию мимо ушей. — Я в этих делах — дока. Когда ваш Мишка в меня влюбился, сразу заметила. И сказала: «За мной, мальчик, не гонись».

Ну и дура!—заключает Соловей. — Мишка парень что надо. Нечего нос воротить. — И мстительно, предрекает: — Погоди, отвоюемся — рада будешь не то что за солдата, за старика выскочить.

Убирайтесь, болтуны яичные!—выпроваживает их ротный Самоваров.—Подремать не дают!

Ритка уходит к Павлику. А там эта юная «бывалая» особа, с детскими нецелованными губами, робея, молчит, как наш комбат в присутствии доктора Сергеевой? Ей-богу, заморока! Она — него, он — в меня. Честное слово, даже не смешно.

Странный парень. Ну что он во мне нашел? Уж если Ритка ему кажется грубой, то я и вовсе воевода. Сутками кнутобойничаю. Только что матом не крою да не курю.

Мы с Павликом в восемь часов докладываем комбату, что ночь прошла без ЧП. Меня сменяет Валерий Иванович Игнатюк; Павлика — мой взводный Кузнецов. Он так и не написал рапорта на Воробьева. И не потому, что не успел: жалко стало!..

— Ты тут жалость не разводи!— предупредила я. Но потом, подумав и переговорив по этому поводу с капитаном Ежовым, махнула рукой: «Черт с ним, раз отошел малость. Поглядим, что будет в наступлении. Наказать никогда не поздно».

После раннего солдатского завтрака на свою шпионскую службу, как на дежурство, выплывает пресловутая «рама-кочерга» — разведывательный самолет «хеншель». Настырная гадина: как привяжется к одному месту-так и висит, как на резинке, похрюкивая по-свинячьи, все высмотрит и непременно наследит! Или батареи наведет, или бомбовозы. Достать этого «колченогого Геббельса» зенитным огнем трудно. Говорят, у него кабина и брюхо бронированные. Во всяком случае, сбитая зенитным огнем «рама» — весьма редкая удача. Вот и помалкивают зенитки, чтобы раньше времени себя не обнаружить и не тратить снарядов попусту. Она боится только наших истребителей — удирает, опасаясь верхнего и хвостового огня.

— Воз-дух!!! — (Гильзы вызванивают нестерпимо звонко.) — Не бегать! Кто там. демаскирует?! Замри!..

С запада стремительно нарастает прерывистый вой чужих бомбовозов. Воздух звенит стальным вибрирующим звоном, ходит по земле тугими волнами. Как в замедленном кинокадре, прямо на боевые порядки полка наплывает черная армада.

Сорок! — кричит неисправимый Соловей-счетовод и, передразнивая пулеметчика Абдуллу Гизатулина, с комическим ужасом командует от себя: — Кончай ночевать! Вставай пришел!..

Ложись!

Не успели бомбовозы перестроиться для первого захода, откуда-то сверху на них свалились наши истребители, и... дым коромыслом! Одного фашиста прикончили с ходу: бомбовоз, объятый пламенем, задымился и, беспорядочно кувыркаясь, рухнул на нейтральную полосу. Уже на земле взорвался на собственных бомбах: жирно-черный столб дыма закрыл половину неба. Второй, отставший, окружили со всех сторон, не позволяя ему ни повернуть назад, ни взмыть вверх, снизили до предела и повели в наш тыл. Бомбовозище ревел смертным ревом, но послушно шел туда, куда его гнали. Остальные, сбросив бомбы куда попало, даже, кажется, частью на свои позиции, повернули обратно. Разогнав бомбовозы, наши насели на конвой. Три «мессера» загремели вниз. Два их летчика повисли на парашютных стропах. Третий выброситься не успел. И еще один «стервятник» сыграл в штопор. Но и наши две машины оказались подбитыми. Из одной выбросился парашютист.