Разбирая огонь

– зубочистками оконных перемен линяющие зёрна звёзд

– к постоянству бега по временной дописанности. Дома в облаках краски

– в малоподвижном пути

– оба кита высматривают паруса лопаток

– камни скучных сторон спотыкаемые, осторожнее. После девяти темнотой слив

– к хвосту текста воображаемым одеялом головы

– с вилами за перевалы холода, соляным горением

– не хочешь ли в пространство к листьям? или ночью греться запасённым в них светом?

– само о(т)казалось дождем. Жду роста теней

– слизывая капли с веток. Вкус коры и почек – почти весны

– своих по жестам. Я тобой – увидев, как раскидываешь кучи осенних листьев, найти истлевшие до прожилок

– мне твоя спина внушала большое доверие

– дойдём до бабочки и повернём

– деревянный куб, обломок со стройки. Какая сторона тебе больше нравится?

– где глаза, как сова

– мне тоже сначала, а потом понравилось, где шеврон

– оставив запах кофе. Идем вечером ловить сумерки?

– могу в среду – дуть в неё, в небо

– мысль – жизнь со скоростью мысли?

– в двух смыслах «со»

– как решаешь, что я пропадаю в телефоне? говоришь, что пропадаю, посреди не моей речи, а твоей. Пропадают важные шорохи, дыхание? или как лицом к лицу – не столько теряюсь, сколько теряешь?

– кажется, что пропадаю среди твоей речи (моей, становящейся твоей?). Ощущение всегда очень чёткое, наверное, пропадает чувство связи; остаётся пассивная приближающая(ся) тишина, странно не слышать тебя и знать, что меня слышишь

– все реже «ты». Друг другу не точка для указания, а воздух, который вокруг. «Ты» однотипное слишком

– пока с конференцией и галечными письмами, желтизной кипения

– а после восьми? с надеждой на субботних змей?

– в гости к дому с изумрудными девушками

– долгими разговорами не успевая утра

– от ночи утру – ночь и день не стоят, но быстрее всего колеблются, так что нельзя выбрать главного, и, говорят, равны – одеяло несдающаяся улитка

– день и ночь замедляются впустить шаги, море, метеоры. Одеяло ползет на север

– по радио добрым таким голосом, мечтательным и вдохновенным: «Растворить в поэзии сердца людей…»

– что люди будут делать без сердец, растворившихся в поэзии? будут совсем бессердечными

– окно сухоцвет лестницы после шести после следами пространства

– у двери велосипед и колючка. Куда к тебе?

– теплой изнанкой крыш – левой справа

– колоколами непроглядной кратности, может быть уже и за орехом, со дна ежевики корица не по зубам моли/моря не сказав ещё по колено

– свистом воды про Владимира Казакова точностью за морем

– виза с двадцать седьмого на год. Бегом листьев, вишневой змеёй

– у змеи посчитать позвонки. Плыву, наевшись солнцем, как завтра утром/днем?

– пальцами толпящегося корабельного нетерпения, попробую совсем в ночь. С твоим паспортом иду осторожнее – в кармане ощущение недопустимого к потере

– выходящей из берегов полнотой дали – запорошенным падением, ставшим верностью – здесь взгляд не боится быть увиденным – зная, что никогда не равен себе – дрожью продолжая движение

– Бланшо по ту сторону времени, событиями, мерцающими в отсутствии времени, в его нереальности, Владимир Казаков по эту, проживая каждое призраком желания. Человек живёт в камне каменным, но смотрит звёздным и говорит молчащим. Жёсткость языка, себя не(у)знающего. Твёрдость мгновений – литых, сколотых или желанных? Пространство поцелуев и решимости. Лицо девушки и лицо света, обращённые на «вы»

– Казаков с вещами, ими думает и чувствует, кажется, что для него и любимая (когда не романтический штамп) – угол зрения на вещи. Твёрдость мгновений-предметов. (Мгновение Бланшо – расширяющаяся до бесконечности воронка?) Время – изменение. Вещи теряются, разрушаясь, и у Казакова много боли от этой потери. Боль возможного, но не происходящего? У Бланшо боль другая, от невозможности? Он понимает бесполезность речи, Казаков стремится говорить, даже когда не готов. Прикосновение у Казакова – тоже взрыв. В его вспышке предметы могут гораздо больше, чем они/ими думали. У Бланшо ночь скорее метафизическое понятие, у Казакова – то, куда выйти и жить. Небо у Бланшо предметнее – острая точка? А смерть – не предмет и у Казакова – потому похожа?

– и вещи в воронке уже-ещё не. Разное ожидание – у Казакова напряжённое ожидание предметов (боятся исчезнуть / пропустить?) Множественность говорящих у Казакова. Кажется, когда говорят двое, слушают гораздо больше

– у Бланшо ожидание с забвением, у Казакова вещь исчезает раньше забывания. Ночь Бланшо охватывает, её скорее обнаруживают, чем входят в

– встретить / проводить с зонтиком? Не придёшь искать себя и гречневую муку?

– приду завтра днём украдкой поработать

– если ты украдкой уже тут и работаешь, просто я не вижу?

– ты птица, которая сначала улетает, а потом смотрит, надо ли было улететь

– но потом иногда возвращается

– сначала оборачивается – птицы хорошо оборачиваются, голову наклоняют, шеей крутят

– напряжение – это собранное время, когда в каждую минуту уложено много других, прожитых ранее, и тех, что потом из неё вырастут. Семечко очень напряжённое, твёрдое. Нет времени – не мало, а – всё оно там, в напряжение ушло

– и мы никогда не только в чём-то одном, потому что иначе нам будет нечего дать этому одному. Всегда что-то ещё

– делят и не делят – даже в одной постели каждый в своей голове, каждый – сам. Каждый в своем мире один – и хорошо – так возможны индивидуальность, встреча. Но и вход в ощущение, когда гладишь и чувствуешь счастье кожи, которую гладят (которая гладит – тоже). Одновременно и делить, и не делить, и отдельно, и вместе

– начинаются дни Дона? Донный город ближе к соли пока останавливает? Ближе к лету цветом улиц?

– ближе к лузгающей семечки заката Швеции, берёзы светлее ночи прорастаю(т) животом засыпая на спине

– движется последний снег ветреницы к спине лопаток в синем чае весны. Город всё ближе к тебе – ломкая бесконечность, линии пыли

– мозаика из церкви – люди из стен собаки тоньше выше цветущей тени

– Дон с мозаиками почти греческое море. К твоему дому собираются звёзды

– 04.22 в субботу, седьмой вагон, но тебе совсем не удобно, дойду

– (из-под потолка) знаю, дойдёшь, но хорошо увидеть и не быть тенью на твоем лице