Разбитые сердца

— Здесь так чисто.

— Иногда люди арендуют в последнюю минуту. Мне проще держать дома в таком состоянии, чтобы их можно было сдать в любой момент. — Самсон подходит к холодильнику, открывает его и указывает рукой внутрь. В нем почти пусто, если не считать нескольких соусов на дверце. — В холодильнике ничего. В кладовой тоже. — Он закрывает дверцу.

— Где ты хранишь еду?

Парень жестом указывает на шкаф возле лестницы на второй этаж.

— В этом шкафу мы храним все, что хотим спрятать от арендаторов. В нем есть небольшой холодильник. — Затем он указывает на стоящий возле двери рюкзак. — А все остальные свои вещи я храню в этом рюкзаке. Чем меньше вещей, тем проще переезжать из дома в дом.

Пару раз я видела его с рюкзаком, но не заострила на этом внимания. Довольно иронично, что, несмотря на огромную разницу в нашем финансовом благосостоянии, мы оба таскаем свою жизнь в рюкзаке.

Я смотрю фотографию, висящую на стене возле двери. Единственный в доме предмет с характером. Подхожу к ней. На снимке маленький мальчик лет девяти гуляет по пляжу. Позади него в белом развевающемся платье идет женщина. Она улыбается автору снимка.

— Это твоя мать? — Снимок напоминает мне об идеальных образцах фотографий, которые кладут под рамку до покупки.

Самсон кивает.

— А это ты? В детстве?

Он кивает снова.

На фотографии у него светлые, почти белые волосы. С тех пор они потемнели, но все равно я считаю их белокурыми. Но не уверена, что зимой они такие же светлые. Похоже, его волосы меняют цвет в зависимости от времени года.

Мне любопытно, как выглядит отец Самсона, но здесь нет ни одной его фотографии. А это единственные снимки в этой части дома.

Я рассматриваю фотографию, и меня переполняют вопросы. Его мать выглядит счастливой. И он выглядит счастливым. Интересно, что же произошло, раз он стал таким замкнутым и отрешенным. Его мать умерла? Сомневаюсь, что он мне что-то расскажет, если я спрошу.

Самсон включает больше света и облокачивается на кухонный стол. Не пойму, как он может вести себя так непринужденно, тогда как у меня все мышцы сводит от напряжения.

— Как твоя нога, лучше? — спрашивает он.

Очевидно, что он не хочет говорить ни о фотографии, ни о своей матери, ни о чем-то еще, что лежит глубже под еще одним слоем. Я прохожу на кухню, встаю напротив него и опираюсь о центральный кухонный островок. Тот самый островок, на котором несколько ночей назад сидела Каденс, когда я наблюдала, как он ее целует.

Я прогоняю эту мысль из головы.

— Уже лучше. Но сомневаюсь, что опять полезу в воду.

— Все будет нормально, — говорит он. — Такое редко случается.

— Ага, так ты мне и сказал, а потом это случилось.

Он улыбается.

Мне тотчас хочется вернуть тот наш с ним момент. Хочу снова ощутить то, что ощутила, когда он прижал меня к себе и поцеловал в плечо. Но не знаю, как к этому подойти. Здесь так ярко горит свет. Атмосфера совсем не такая, как была в тот миг, когда мы были в воде.

Думаю, мне не нравится этот дом.

— Как твое лицо? — спрашиваю я.

Он проводит ладонью вдоль челюсти.

— Челюсть болит сильнее, чем нос. — Он убирает руку и хватается за стол. — Это было мило со стороны твоего отца.

— Мило, что он на тебя набросился?

— Нет. Мило, как он за тебя заступился.

Я об этом даже не подумала. Отец даже не задумался, услышав, как я прошу прекратить. Но сомневаюсь, что он сделал это исключительно из-за меня. Уверена, он бы заступился за кого угодно в такой ситуации.

— Куда ты уезжаешь, когда этот дом берут в аренду? — спрашиваю я, уводя тему разговора от обсуждения моего отца.

— Мы одновременно сдаем только четыре дома, так что всегда остается один, в котором можно остановиться. Этот самый дорогой, поэтому его арендуют в последнюю очередь. Я живу в нем большую часть времени.

Я озираюсь по сторонам в поисках какого-нибудь предмета вроде фотографии, который дал бы мне подсказку о его прошлом. Ничего нет.

— Немного иронично, — замечаю я. — Владеешь пятью зданиями, но ни одно из них не назовешь твоим домом. Твой холодильник пуст. Живешь с рюкзаком, как на чемоданах. Наши жизни на удивление похожи.

Он ничего не говорит в ответ. Просто смотрит на меня. Он часто так делает, и мне это нравится. Меня даже не волнует, о чем он думает, когда так смотрит на меня. Мне просто нравится, что он считает меня достаточно интересной, чтобы внимательно рассматривать, даже если мысли его при этом не всегда позитивны. Это значит, что он видит меня. Я не привыкла, чтобы меня видели.

— Какая у тебя фамилия? — интересуюсь я.

Вид у него изумленный.

— Ты задаешь много вопросов.

— Я предупреждала.

— Думаю, теперь моя очередь.

— Но я ничего еще толком не узнала. Ты ужасно отвечаешь на мои вопросы.

Он не возражает, но и на мой вопрос ответа не дает. Уголки его глаз морщатся, пока он обдумывает вопрос.

— Какие у тебя планы на жизнь, Бейя?

— Пространный вопрос. Говоришь, как школьный психолог.

Он отвечает тихим смешком, который отзывается у меня в животе.

— Какие у тебя планы после окончания лета? — уточняет он.

Я размышляю над его вопросом. Стоит ли быть с ним честной? Может быть, если я буду искренней с ним, он сам больше мне откроется.

— Я расскажу тебе, но об этом никому нельзя говорить.

— Это секрет?

— Да, — киваю я.

— Я никому не скажу.

Я верю ему. Не знаю, почему, ведь я никому не верю. То ли дело в том, что я такая дура, то ли в том, что так сильно к нему неравнодушна, но меня не устраивает ни один из этих вариантов.

— Я получила полную стипендию в Пенсильванский университет. Уезжаю в общежитие третьего августа.

Он едва заметно приподнимает брови.

— Ты получила стипендию?

— Ага.

— По какому направлению?

— Волейбол.

Он неторопливо проводит взглядом по моему телу. В его глазах нет никакого соблазна, только любопытство.

— Заметно. — Когда мы вновь встречаемся взглядом, он уточняет: — Что из этого секрет?

— Все. Я никому не говорила. Даже отцу.

— Родной отец не знает, что ты получила стипендию?

— Неа.

— Почему ты ему не рассказала?

— Потому что тогда он решит, что поступил правильно. А мне пришлось пахать на эту стипендию, потому что он только и делал, что неправильно поступал.