Разбойник и Мишка

потеряли из виду хозяина. Опасный момент: могут остановиться. Ткачук

собрался с силами и громко, во весь голос, крикнул: «Вперёд, Разливай!

Вперёд!»

Противник целил в упряжку: мины рвались впереди, сзади, по сторонам.

— Направо! Налево! Вперёд! — кричал Ткачук.

По его команде упряжка бежала зигзагами, и противнику трудно было

вести прицельный огонь. «Только бы тележку не завалили...» — мелькнула

мысль у Ткачука. Он ничего не замечал вокруг себя, кроме своей упряжки.

Недалеко от него, в воронке от снаряда, сидел санитар. Выглядывая из

воронки, он громко звал:

— Браток! Браток! Ползи сюда! А то убьют...

Но Ткачук, кажется, не слышал его призыва.

Вон собаки спускаются в лощинку и совсем скрываются из глаз.

В той стороне, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи —

разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал: «О-ох!..» И потерял сознание.

Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на

спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил

кровотечение и перевязал рану. Ткачук будто сквозь сон услышал слова:

— Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно,

проскочили...

...В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика.

Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему

уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и

другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на

лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим

и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая

прядка волос. Ранение было тяжёлое, с открытым переломом бедра.

Я успокаивал его:

— Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы —

раны у них не тяжёлые.

Ткачук дышал учащённо и говорил прерывисто:

— Я всё перенесу... Эвакуируют меня... Я не хотел бы из своей

дивизии... Разливая поберегите. Пригодится...

В палатку вошёл хирург:

— Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.

— Я не буду, доктор... Капитан живой?

— Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.

Ткачук слабо улыбнулся.

— В полевом госпитале повидаетесь, — сказал хирург, — он уже там...

Прощаясь со мной, Ткачук сказал:

— Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу

похож...

ЛЕБЕДКА

Всё началось с того, что у молодого бойца Сидоренкова произошло одно

за другим два несчастья. После тяжёлого ранения его не вернули в

стрелковую роту к боевым товарищам, о которых он тосковал, находясь в

госпитале, и направили в транспортную роту на конной тяге. Вырос он в

городе, никогда с животными дела не имел, был отличным стрелком, а тут —

на тебе, попал в обозники. Тащись теперь в хвосте боевой части, вези

разные грузы, собирай трофеи. А рядом с тобой пожилые обозники —

крестьяне, с которыми и поговорить-то не о чем: ведь они пороху не нюхали,

как он...

И как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей:

низкорослую монгольскую кобылёнку серой масти и огромную, как рыдван,

трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы

действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая

голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей

на ящик из-под махорки. А ноги у неё были крепкие, как у буйвола, и

лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой

«монголочке». К тому же эта «образина», как её окрестил Сидоренков, была

чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских

шинелей казался ему лягушачьим, противным.

Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и

сердито крикнул:

— Ну ты, верблюд! Поворачивайся живее!..

Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что

трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А

товарищи посмеялись над ним:

— Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..

С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков

сердито ворчал:

— Стой, не крутись, дьявол... Не понимаешь русского языка... И всю

роту демаскируешь... Заметит тебя «рама» и, глядишь, «юнкерсов» призовёт

на нашу голову...

Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и своё недовольство он

вымещал на ни в чём не повинной лошади.

Старые обозники раздражали его своей медлительностью,

неповоротливостью. Он не мог забыть своих молодых друзей по стрелковой

роте, но в этом никому не признавался. Ему было стыдно перед солдатами

боевых подразделений, что он такой молодой и... в обозе. Чтобы быть под

стать обозникам, Сидоренко отрастил усы и ходить стал неторопливо,

вразвалку, а при разговоре покашливал и даже басил. Но всё это ему не

помогало: обозники считали, что он попал не в свои сани, а рыжуха — не в

те руки...

Испытывая на себе непонятную грубость человека, покорная на вид

лошадь стала проявлять злой норов: то остановится вдруг ни с того ни с

сего на полном ходу, а то вдруг так рванёт, что постромки летят.

— Ну погоди, противная тварь, — сквозь зубы ругался Сидоренков, — я

из тебя чёртов дух вышибу...

И чуть какая заминка — кнутом стегнёт.

Товарищи видят, что дело далеко зашло, журить стали: