Разговоры
Шрифт:
— Чем это объяснить?
— Чем объяснить… Посмотрите на крестьянских детей: что это за драгоценный материал и что из него выходит.
— Условия жизни?
— Уж не знаю. Только посмотрите, как отвечают дети в сельской школе на экзамене, и посмотрите, как ответит вам мужик, если вы у него дорогу спросите. Я раз сбился с дороги. Переспросил, я думаю, человек двадцать: чесание затылков, и больше ничего не добился, а когда несколько человек вместе стоят, то один показывает вправо, а другой влево. Я вас уверяю, что в Центральной Африке с английским языком и несколькими туземными словами я бы легче выбрался
— Тоже пропадающая сила.
— Что?
— Российская «Аграфена».
— Это разумеется. Если бы она так же умела приказывать, как «не пущать»…
— Какой длинный обоз… Какая рвань… Какая грязь… И это тоже люди, и это тоже души.
— И это тоже граждане.
— Вот и вопрос — что раньше нужно, условия или права?
— А что было раньше, курица или яйцо? Когда причина и следствие совмещаются в одном, то нечего спрашивать, что нужно раньше.
— А что же это одно, в чем вы видите причину и следствие?
— Человек.
— Сам человек не виноват, другой человек виноват.
— Пожалуйста, знаем, наизусть знаем вашу столичную прибавку. «И я таким когда-то был».
— Что же вас вылечило?
— Водка.
— Вы стали пить? Не поверю.
— Не я стал пить, а увидал вокруг себя, как пьют.
— Ну и мы тоже знаем вашу помещичью прибаутку. «Водка, водка». Ведь нужно тоже иногда забыться.
— А! Вот оно самое любимое слово! Не забыться, а проснуться надо.
— Не очень-то приятно просыпаться, когда наяву и холодно, и голодно.
— «Холод» надо измерять не температурой…
— А чем?
— «Голод» — не тем, что съедается.
— А чем же?
— А тем, мог ли бы он протопиться, мог ли бы прокормиться.
— Очевидно, не мог бы, коли не может.
— Ну, цифру того, что он мог бы, вы найдете не в его дому.
— А где же?
— В винной лавке.
— Ну уж этому я никогда не поверю. Я понимаю, говорить о растлевающем влиянии пьянства на здоровье, на нравственность, наконец, видеть в пьянстве один из факторов экономического разорения, сказать, что человек пьяный не может работать; но измерять пьянство рублем, это теория, это для отводу глаз, это ваше помещичье упокоение на лаврах барства. Так легко сказать: ничего нельзя сделать.
— Теория!.. Ах вы, городской практик!
— Ругаться можете, а только это не доказательство.
— Что ж мне с вами делать, если вы не хотите цифрам верить.
— Я не говорю, что не поверю цифрам, а я только говорю, что если бы я, например, отказался от театров и иных развлечений, то вряд ли бы это составило такое увеличение моего достатка, о котором бы говорить стоило.
— То вы, а то крестьянин. Я вам одну цифру скажу. Есть у нас село Мучкап, одно из самых крупных и зажиточных в уезде. За этот год оно не внесло ни одного рубля земских повинностей.
— Большая недоимка?
— 30 тысяч.
— Плохой год?
— Уж я вижу, — вам хочется сказать: «Край родной долготерпенья, край ты русского народа». Не правда ли?
— Вы знаете, что я не славянофил.
— Да, но в вопросах
экономических часто, как во время наводнений, на одном холме спасаются славянофильские агнцы и анархистские тигры.— Позвольте, я еще меньше анархист.
— Что верно для крайностей, то верно и для промежуточных инстанций.
— Ну так я, как промежуточная инстанция, без слезливости, но и без ярости спрошу вас: как же можно в плохой год ставить в укор невзнос податей?
— Не отвечаю на ваш вопрос, потому что это теория, а ведь вы, кажется, любите практику? Продолжаю, что не кончил. Знаете ли, сколько это самое село Мучкап в тот же «плохой» год выпило водки?
— Сколько?
— Сто пятнадцать тысяч.
— Чего?
— Рублей.
— Это цифра!
— Если бы каждый вместо штофа выпивал полштофа, то у них бы в три года был общественный капитал в сто семьдесят пять тысяч рублей. Да отнесите на приход убытки от пожаров.
— Вероятно, большое проезжее село?
— Да.
— Ну так не одни местные пьют…
— Ну положите вдвое, — в шесть лет сто семьдесят пять тысяч. А знаете, сколько пропил наш уезд?
— Сколько?
— Миллион семьсот тысяч. Это тоже «цифра», не правда ли? А хотите знать профессию? Лет пятнадцать тому назад было полмиллиона.
— Больше чем в три раза! Но ведь водка вздорожала.
— Так ведь я говорю не о выпитом, а о пропитом. А занимательно тоже, что министерство финансов, получившее с уезда полмиллиона за продажу водки, выдало ему тридцать тысяч на борьбу с пьянством.
— Это — туманные картины?
— Весьма туманные. Что ж, вам, может быть, хочется продолжать вместе с Тютчевым: «Всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя»?
— Я же вам сказал, что я не славянофил. Что же, по-вашему, делать?
— Что вообще делать, это огромный вопрос, а в данном случае земское собрание постановило закрыть в этом селе школу и больницу.
— Это опять уже несправедливо.
— А более справедливо, по-вашему, чтобы больница и школа оплачивались другими плательщиками?
— Безвыходные вопросы.
— А зачем же вы их вперед решаете?
— Я не решал вперед.
— Ну да, вы данный случай не решали, потому что и не знали о нем, но вы решали принципиальный вопрос о том, что виноват не сам человек, а виноват другой человек.
— Послушайте, у меня голова в тисках.
— А, вот видите, горизонты-то не так просторны, как кажутся.
— Нет, знаете, монополия — это ужасная вещь.
— А что ж вы думаете: не было бы монополии, не пили бы?
— Ну а если бы наложить какую-нибудь узду на самую продажу, как в Швеции? Там сиделец, который продал меньше вина, получает награду.
— А у нас получает награду сиделец, который продал больше вина. Под праздник ведрами продает: винная лавка в праздник закрыта, а на улице перед избами бабы стоят и проезжих заманивают бутылками.
— «Аграфена — Сирена»?.. Так нужна культурная работа. Нужна борьба, нужны общества…
— На общества у нас, вы знаете, косятся. Пироговский съезд предлагал устроить помощь голодающим — не разрешили.
— Так Пироговский съезд! Я был в Петербурге тогда, когда его закрыли. Когда они такие глупости говорили, что без конституции касторка не будет действовать!