Разговоры

— Уверяю вас, что можно глупости говорить, а дело делать.

— Может быть, и можно, но как заставить этому поверить? Не лучше ли начать с дела, а потом глупости говорить?

— Начать с дела! У меня знакомый один, врач в соседней губернии, просил разрешения в деревнях читать крестьянам о холере…

— Ну вот.

— Что — ну вот?

— Побольше бы.

— Да. Знаете результат? Через два с половиной года — отрицательный ответ.

— Так, может быть, тоже из таких, что «глупости говорил»?

— Пожалуйста, у предводителя дворянства жил, и предводитель же за него хлопотал.

— Тоже ничего не значит. Мало разве мы видали таких, что от слов воздерживаются, а «свое» дело делают.

— Ну, объясняйте чем хотите, а только нельзя, нельзя, нельзя.

— Что?

— Ничего сделать.

— А! Вот видите!

— Что?

— Есть и обратная сторона медали.

— Обе обратные, обе обратные!

— Ну, значит, не так я виноват, когда говорю, что не сам человек виноват, а виноват другой человек. Вопрос только — кто?

— Вы не глупы, но и Достоевский не глуп.

— Почему Достоевский?

— Он ответил: всякий человек виноват перед всяким человеком.

— Ну это тоже… Помещичья мистика.

— Не мистика, не мистика! Когда общество постановляет ходатайствовать о закрытии винной лавки, а земский начальник приговора не утверждает, какой вам еще реальности нужно?

— Ну, значит, Достоевский не глуп, но и я не дурак… Посмотрите, табун. И коняжки за нами бегут!

— Да, это довольно непонятная вещь: в запряжке лошади автомобиля боятся, а из табуна бегут смотреть, совсем близко подходят, молодые даже провожают, как собаки.

— Психология животных…

— А ночью, когда с фонарями, — тушканчики так и шмыгают под колесами, на полном ходу.

— Что такое тушканчик?

— Зверек такой, вроде кенгуру, на длинных задних лапках, хвост лопаточкой, след заметает. Его еще называют земляной зайчик. Зверек чрезвычайно пугливый, а тут на свет идет, между колес шмыгает, верстами провожает.

— Как интересно это проникновение человека в дикую природу. Введение новых условий… новые равнодействующие…

— Самое изумительное, что я видел, это лиса. Стояла шагах в двадцати от опушки и смотрела, как мы проезжали шагах в пятидесяти от нее. Я никогда ничего подобного не видел: дикий зверь, и палец изумления во рту. К сожалению, один из наших спутников махнул рукой, и она ушла в лес, но и то — первые шаги она попятилась, чтобы не потерять зрелище.

— Это прелестно. Чувство самосохранения, уступающее чувству любопытства.

— Не правда ли? Я понимаю в животном чувство самосохранения, уступающее голоду, какому-нибудь материальному побуждению, но — любопытству! Это уж «эстетическое бескорыстие».

— До чего может дойти, до каких перестановок отношений может дойти проникновение человека в зверя!

— Во всяком случае, до большего, чем проникновение человека в человека. Принимая во внимание, что человек делает из некультурного животного, подумайте, что бы он должен сделать из некультурного человека. Подумайте, если бы все люди повиновались какой-нибудь высшей приказывающей силе, как собаки, кошки, крысы повинуются Дурову.

— Заменить наступательный прогресс поступательным повиновением? У вас бывают интересные мысли.

— Пожили бы в провинции, и у вас бы «интересные мысли» завелись. Если вы думаете, что можно чего-нибудь добиться иначе чем приказанием… Вы за воспитание?

— Ну конечно.

— А я за дрессировку.

— Нельзя это говорить, когда не испробованы способы разъяснения.

— Извините. Я думаю, ни одному живому существу в природе не нужно объяснять, что вредное вредно, а полезное полезно. Всякое животное понимает и само разбирается. Почему же над человеком нужна опека?

— Простите, но это опять теория. Это на бумаге…

— А вам хочется на земле? Посмотрите направо, хоть и сильно уже стемнело, — видите косогор вспаханный? Как борозды идут? Вы видите: сверху вниз. Когда снег будет таять, когда дождь пойдет, — что, по-вашему, вода в бороздах останется? Чем ее бороздами задержать, ее по бороздкам в овраг «спущают». Что же, это тоже, по-вашему, бумага? А крестьянский пар! Вы видали когда-нибудь крестьянский пар?

— Что такое крестьянский пар?

— Да вы, может быть, и вообще не знаете, что такое пар?

— Ну, кто же не знает, что такое пар!

— Пожалуйста, не до каламбуров. Пар — это отдыхающая летом земля, на которой осенью сеется озимое. Так советую вам когда-нибудь посмотреть, что это такое — крестьянский пар. Сплошной сор, сплошная лебеда.

— Так чему же и быть, коли ничего не сеяно?

— Вот, вы господа — «радетели», а отвечаете точь-в-точь как бы ответил сам мужик.

— Так я вас спрашиваю, чему же быть на несеянном поле?

— Ничему.

— Как — ничему?

— Так, черная должна быть земля. Вспаханная должна быть. По-вашему, землю для чего вспахивают?

— Чтобы на ней сеять.

— Вот и мужик так же ответит. По-вашему, пашут землю для зерна?

— А то для чего?

— Для земли, для самой же земли, — чтоб чистая была, не сорная, не истощенная, рыхлая, а коли рыхлая, то и влажная. Что же, и пар крестьянский, по-вашему, «бумага»? Так я вам скажу, что если этот чернозем — бумага, то на ней написана самая ужасная история человеческого нерадения. Я знаю, я знаю, что вы хотите сказать, — что она писана потом и кровью, не правда ли? Так неужели из-за письменного материала мы должны прощать нелепости текста? Если ужасны эти черные страницы человеческого нерадения, то прощать их еще ужаснее, прощать значит поощрять, а уж умиляться ими — это не имеет имени.

— Никто не умиляется.

— Извините, наши восьмидесятые годы с их слащавым народничеством — одно сплошное умильничание над тем, как «русский мужичок» сохою скоблит и бороной царапает «свою десятинку».

— Ну, послушайте, уж насчет «десятинки», кажется, нельзя сказать, чтобы умильничали. Вряд ли из умиления произошел 1905 год.

— Именно потому, что одни над «десятинкой» умилялись, другие о «десятинке» позаботились. Но ведь не в «десятинке» суть. Один саратовский помещик продал свое имение крестьянам, сговорился по 200 рублей десятина. Приехал банковский оценщик, оценил землю много больше — помещик получил лишних тысячи четыре. Он не хотел их взять — бывают такие чудаки, — отдал крестьянам и эти четыре тысячи. Что же, спрашиваю я того господина, который мне про это рассказывал, как живут крестьяне? Хуже прежнего: они зарабатывали больше, чем сами собирают. Значит, не в «десятинке» дело.

— А в чем же?

— А в том, что с нею делать. В Германии на разъездах, где рельсы расходятся, в середине картофель сидит. Дороги и поля обсажены плодовыми деревьями, и, заметьте, никто даже падалицу с чужого дерева не подберет. А у нас навоз в овраги сваливают. Ведь это все равно что наложить двугривенных — лукошками в овраг свозить.

— Зачем же это делают?

— Неохота удабривать поле, которое в будущем году достанется другому.

— Общинное землевладение?

— Да, общинное землевладение и все связанные с ним прелести: атрофия чувства собственности, рабочей длительности, преемственности в труде.