Разлад

К вечеру расставили мебель. Навели порядок. Дворник жарко натопил печи. Можейко как-то не верилось, что отныне этот дом будет принадлежать ему. Он прислонился к горячим изразцам печи. Чувствовал, что губы распустились в блаженной глуповатой улыбке, но ничего не мог с собой поделать.

Наскоро собрали холостяцкий стол. Дворник поначалу смущенно улыбался, отнекивался: «Не, понас, не. Не галима!» Но банку тушенки и буханку хлеба взял охотно. Когда дверь за ним захлопнулась, Сая сказал печально, с болью: «Слышали, как он к вам обратился? Понас (господин). Не драугас (товарищ), а понас». Можейко махнул рукой: «Мелочь, чепуха. Просто привык». Хоть выпил немного, всего рюмочку, но хмелел быстро, стремительно. И сам не мог понять, от чего. То ли от водки, то ли от всей этой суматохи и сумасшедшей удачи, неожиданно свалившейся на него.

– Нет, не скажите, – талдычил свое Сая, – в этом деле мелочей нет. Это принципиальный вопрос.

Можейко слушал в-пол-уха. Копался в ящиках письменного стола. Книги, рецептурные справочники, бланки – все это он аккуратно раскладывал в стопки, сортировал. Внезапно из среднего ящика выпал тугой рулончик, перевязанный бечевкой. Он развернул его. Перед ним был холст картины. Сая заинтересовался. Подошел поближе: «Вы родились в рубашке! Конечно, не Брейгель. Нет. Перепев. Но сделано сильно. С божьей искрой! Философская вещь. Повесьте здесь. Над столом». Можейко вгляделся. Вытянувшись цепочкой, слепцы идут к обрыву… Тогда ничего особенного в этой картине не увидел. Да и не до того было. Жизнь крутилась праздничным колесом. Вскоре приехала Олимпиада Матвеевна. К его удивлению, освоилась, быстро привыкла и к тому, что стала Мажейкене вместо Можейко, и к особняку на улице Пирмине, и к сытному стабильному пайку. Вскоре в доме появилась Даша, какая-то десятая вода на киселе по линии Липочки. А с рождением Ирины им отошел уже и нижний этаж. Сам Можейко в это не вникал. С раннего утра до поздней ночи – служба. Стремительно тогда шел в гору. А Сая году в 47-м куда-то сгинул. Как в воду канул. Встретил его зимой в году пятьдесят пятом. Тогда многие неизвестно откуда выплывали. Сая был в фуфайке, каком-то затертом треухе. Конечно, сам бы не узнал никогда. Но тот окликнул, поздоровался. Сбивчиво, путано начал объясняться, совать какие-то справки. Рассказывать, как мыкается без работы, жилья. Он слушал его, а страх тёмной пеленой покрывал с головы до ног. В воздухе поплыл тошнотворный сладкий запах сирени. Но пересилил себя, пообещал помочь. А ночью мучился, ворочался: «Не связывайся. Дело темное. Еще неизвестно куда все повернется». Но обещание свое выполнил. Помог. В эти дни нервничал. Больше обычного ярился на Липочку за бессмысленные траты: «Случись что со мной, на что жить будешь?» После взял себя в руки. Успокоился. И даже устыдился: «Чего шарахаешься? Чего трусишь? Разве что путное сможем сделать, если будем жить с оглядкой?»

14

«Угу, – усмехнулся Можейко, – тогда ты был, конечно, большой смельчак. Все нипочем. Один твой фортель с теннисными кортами чего стоит. «Товарищи, как можно? У нас не хватает средств на оборудование заводов, а тут десятки тысяч – на прихоть», – он зло передразнил себя. Ну и что? Чем кончилось? Богданас подписал смету. И деньги изыскал. К лету уже были построены для Первого три теннисных корта. Один около дома, другой – на даче, третий — на взморье. И яхту купили. Первый был большим поклонником спорта.

Тогда тебе все сошло с рук. Но пришло время – припомнили. И «виса гяра» (до свидания). Скатертью дорожка».

Он покачал головой. Вздохнул. В кабинете уже царил полумрак. Встал, подошел к окну. Быстротечный зимний день тихо угасал. Можейко дернул за шелковый шнурок бра. Мягкий ровный свет упал на картину, висевшую над столом. Из темноты рамы выплыла череда слепцов. Вытянувшись цепочкой, они шли к обрыву. Крутому. Бездонному. У всех на лице светилось выражение блаженной радости. И только лик вожака был преисполнен значительности. Властно поджатые губы. Незрячий, но прозорливый взгляд. Вытянутая вперед рука, мужественное лицо – все говорило о его убежденности. Путь, избранный им – единственно верный. Другого нет.

Можейко долго вглядывался, выпятив нижнюю губу. Что-то обдумывал. Вполголоса несколько раз хмыкнул: «Символично. Ничего не скажешь. С подтекстом, как теперь говорят. Неужели уже тогда многое понимал? – подумал о Сае. – А что? Вполне может быть. Любое отечество своих пророков имеет. Только они обычно плохо кончают. И не зря. Тут выбора нет и не может быть. Либо все до одного должны быть слепые. Либо все зрячие. Но где же на всех набраться зоркости? Да и ни к чему это. Порядка не будет. Каждый в свою сторону начнет тянуть. Лучше уж слепцы».

Он погасил бра. Через плотно прикрытую дверь кабинета услышал, что пришла Олимпиада Матвеевна. Поспешно собрал ненужные бумаги. Закрыл стол на ключ. Вышел из кабинета.

Первое, о чем спросил у жены:

– Как там дела с бумагами на прописку Полины?

Хоть Антон Петрович уже больше месяца дома не жил, – то в больнице, то в Кукушкино обретался, а дела с домом и пропиской ни на один день не упускал из виду. Звонил, договаривался, двигал из инстанции в инстанцию. Олимпиада Матвеевна была на посылках. Во что-либо вмешиваться запретил строго-настрого. «Твое дело взять бумагу и отнести куда сказано». Всем руководил сам по телефону. Конечно, просто так не давалось. Приходилось просить. Ворошить старые связи. А если говорить честно, положа руку на сердце, то и унижаться. Звонил многократно. Выслушивал уклончивые обещания. Изредка даже отказы. В душе кипел, негодовал. «Ведь ничего противозаконного не требую. То, что дом находится в аварийном состоянии, и ребенку ясно. Но выманить у райисполкома акт оказалось делом трудным. Почти недостижимым. Однако пересилил и это. Действовал по разному: где уговорами, где силой. Наконец акт был подписан. Уже пошел и договорился с покупателем о том, чтобы дом вывезли на снос. Оставалось самое главное – прописать Полину у себя. В первый же день, как вернулся из Кукушкино, решил заняться этим делом. И потому чуть ли не с порога спросил у Олимпиады Матвеевны:

– Как Полина?

Конечно, думал прежде всего об Илье. Не узнал ли случаем? А если узнал, то не бунтует ли? Не заварил ли очередную свару, которую хлебать не расхлебать. С него все станется. В Полине был почему-то уверен. Как ни забита, ни ограниченна, а свою выгоду должна понять. Да и подпись ее под заявлением уже давно стояла. Он испытующе посмотрел на жену. Она как-то сникла. Замялась. Сердце у Антона Петровича ёкнуло: «Опять, видно, Илья начал воду мутить. А ведь как чувствовал, просил Полину пока помалкивать. Нет. Не выдержала».

– Ну что там стряслось? — грубо, нетерпеливо спросил жену.

Она вздохнула коротко. Тяжело.

– Полина заболела, отец. В больнице уже чуть не месяц лежит.

У Антона Петровича от сердца отлегло. «Всего делов- то. Заболела – выздоровеет. Куда денется?» Попрекнул с раздражением:

– Ты бы шла в бюро ритуальных услуг работать. Большую бы карьеру сделала. У тебя что ни слово – то трагедия. Плач Ярославны.

– Отец, погоди. Она ведь в нехорошем месте лежит. В Бабкино. Оперировали ее. И анализы плохие.

– Да ты что? В своем уме? – закричал с яростью Антон Петрович. – Я ведь с Ириной на днях разговаривал. Ничего не сказала. – Чего взъярился, и сам не мог понять. От испуга, от неожиданности, наверное.

– Не хотели волновать тебя, – всхлипнула Олимпиада Матвеевна.

Но Можейко уже не слушал. Прошел в кабинет. Заперся. Долго ходил из угла в угол. При одном упоминании о Бабкине холодел. Лет десять назад обнаружил у себя бугорок на руке. Маленький, величиной с фасолину. Конечно, тотчас забил тревогу. Через неделю все утряслось. Прояснилось. Оказалось – простой жировик. Но и по сию пору при слове Бабкино сердце сжималось. Иной раз в городе увидит рейсовый автобус с номером 214, что в Бабкино ходит, тотчас отвернется. В ту сторону старался и не смотреть.

«Господи, какой пустяк – жизнь человеческая. Сегодня топаешь. Хочешь того, другого, третьего. Любишь, ненавидишь. А завтра глядишь и нет тебя. Но ведь Полина крепкая. Двужильная. Нет. Не верю. Выкарабкается. Обязательно выкарабкается. – Но тут словно что-то толкнуло его. – А ведь теперь все поставлено на то – выживет или нет. Все на волоске повисло. Я ей зла не желаю. Пусть живет до ста лет. Но и пускать на самотек свое дело не могу. Ей ничем не помогу и свое дело угроблю. А живым, как говорится, жить». Он сел. Задумался: «К кому кинуться? – полистал записную книжку. – Воронов. Этот может узнать всю подноготную. Напрямик самому ломиться не стоит. Во-первых, до Ильи может дойти. Во-вторых, как пить дать, введут в заблуждение. Видите ли, врачебная этика. И помочь не могут, и прикончить не хотят. Люди в белых халатах. Свою незапятнанность берегут. А во что она обходится больным, родственникам – плевать. Главное – себя сохранить. Свою чистоту. И это называется гуманность? – Его всего передернуло. – Как много вокруг фальши. Вранья. Может быть, в чем-то Илья и прав. Но ведь если начать копать так глубоко, то всеобщий развал. Крах. Анархия. Нет. Только постепенное совершенствование. Шажок за шажком. Долго, мучительно, но постепенно. Народу нужен твердый порядок. Иначе все полетит в тартарары».

Внутренний отрезвляющий голос резко оборвал: «Расфилософствовался. Кому нужно твое мнение? Кто спрашивает у тебя его? Занимайся своим делом. Личным. Кровным. Хватит. Интересами народа уже пожил. Теперь пора и о себе позаботиться». Он позвонил Воронову. Скупо изложил суть дела. Беспокойство мотивировал исключительно родственными чувствами. О том истинном, что жгло, саднило – ни слова. Не только Воронову, но и себе в этом боялся признаться. «Жаль Полину», – твердил как заклинание. Воронов посочувствовал. Обещал навести справки. И действительно на следующий день сообщил, что плоха. Очень плоха. Начал выражать соболезнование, робкую беспомощную надежду: «Может быть, все еще обойдется. Резервы человеческого организма беспредельны». Но Антон Петрович резко оборвал: «Каков прогноз?» Тот смешался. Промямлил: «Не больше месяца».