Разлад

Как обычно, и в этот день гулял не менее двух часов. Давно взял себе это за правило. В любую погоду. При любых обстоятельствах. Но прогулка была совершенно испорчена. Все время возвращался к одному и тому же: «Как дальше быть с квартирным вопросом?»

А тут еще возле дома столкнулся с бывшим замом. Тот сухо поклонился, словно мало знакомому, и прошел мимо. «Индюк, – подумал неприязненно Можейко, – интересно, что ему здесь нужно. Небось, к кому-нибудь на поклон ездил. Этот из таких. Было время и меня обхаживал: «Антон Петрович! Антон Петрович!» мысленно передразнил высокий голос зама. Обернулся. Поглядел ему вслед. Увидел, как тот садится в машину. Сердце у Антона Петровича ёкнуло. У бровки тротуара стояла его служебная «Волга». А за рулем – Коля. Застарелая обида и боль вспыхнули и опалили огнём. «На моей машине разъезжает, в моем кабинете сидит. А поклон мне отмерял, как нищему милостыню бросил. Мерзавец. Не зря я его с первого дня возненавидел. Сразу понял, чем дело кончится».

15

Всякое бывало в его служивой жизни. И ругали, и понижали, и наградами обходили. Но когда, выйдя из отпуска, узнал, что в штат взят без его ведома новый зам – опешил. Узнал об этом от Дроздецкого, своей правой руки. Подобрал его в свою бытность в районе. И по мере того как выкарабкивался снова наверх, тянул за собой и его. Надо же на кого-то было и опираться все эти годы. Хоть истинную цену ему знал: «Пороха не изобретет. Но зато послушный и работящий, как крестьянская лошадь. А главное – честный. Не подведет и не подсидит». За столько лет изучил все его повадки и привычки. В первый же день, просматривая бумаги, принесенные на подпись, почуял – что-то случилось. Искоса поглядывал, как Дроздецкий обидчиво мигает маленькими карими глазками, как подергивается его большой пористый нос. «Что ж вы, Антон Петрович, напрямик не сказали, что больше не гож? Я бы понял. Берете себе нового помощника – а мне ни слова». Можейко слушал, крепко сжав узкие губы. Когда дверь за Дроздецким закрылась, сидел несколько минут, словно оглушенный: «Вот как. Значит, окрутили, а я ни сном, ни духом. Ярость заклокотала в нем: «Да что ж такое? Вообще меня ни в грош не ставят? Но тут же обуздал себя: «Угомонись. С Дроздецким придется расстаться – это ясно как божий день. И твои деньки, видно, уж сочтены. Но если не будешь шебуршиться, то, может быть, еще что-нибудь предложат». Понадеялся – дадут новое место. Не такое хлопотливое, как нынешнее, но достойное и почетное. И потому виду не подал. Проглотил эту пилюлю молча. Возраст, возраст – поджимал. Под семьдесят уже подкатывало. Но все равно жгло: «Ведь можно было бы и по-человечески. Неужели не заслужил?» Конечно, шаркнули ножкой, соблюли проформу: «Рекомендуем вам первого зама. Человек нового мышления. Способный. Энергичный. Молодой». Он уже окрестил его по-своему – слизняк. Ни резкого движения, ни громкого слова. И все норовит в глаза заглянуть, руку пожать. А кисть пухлая, бабья. Бр-р-р». Но промолчал, сжал себя в кулак. Подписал приказ о назначении его своим замом. И сразу же почувствовал себя вроде молодой мамаши с младенцем на руках: и утешь, и убереги, и по головке погладь. Тот каждый пустяк бегал с ним согласовывать, по каждому вопросу советовался, о каждом мало-мальском успехе с докладом спешил. А тут еще одна напасть – сокращение аппарата. Ходил по коридорам, как под перекрестным огнем. Так и читал во взглядах: «Сам за службу руками и зубами держишься. Понятно, кто же добровольно лакомый кусок изо рта выпускает?» Крепился, делал, что от него требовали. Понимал, надо кому-то и конюшни чистить. Но чувствовал, как вокруг него ненависть и раздражение накапливаются.

Подкосил самоварный бунт. Когда доложили – не поверил. Вызвал машину, велел ехать в эту богом забытую контору. Размещалась она на отшибе. В бывшем купеческом особняке. Толстые стенные своды. Деревянная скрипучая лестница. Рывком открыл дверь. Человек десять сидело за самоваром. Чаёвничали. А времени – уже часов десять вечера.

Понимал – пора смутная. Семь раз отмерь – один отрежь. «Каждый себя нынче большим человеком стал считать. Хозяином. Да и как не посчитаешь, если тебе об этом с утра до вечера талдычат. Газеты, радио, телевизор – все хором. Доболтаются. Спохватятся, ан поздно будет». Решил держаться сдержанно и дружелюбно. Поэтому спросил без нажима. С юмором: «Меня в компанию не возьмете?» Скуластый паренек сухо пригласил:

– Присаживайтесь. Только у нас без разносолов. Вам, наверное, непривычно.

«Ясно, – подумал Можейко, – главный идеолог налицо». Послал Колю за баранками и конфетами. Сидели, гоняли чаи. Все на уровне дипломатического раута. О главном – молчок. Решил их взять на измор. Но в двенадцатом часу не выдержал. Предложил небрежно: «Ну что, по домам?» – «Нет, – покачал головой скуластый. – Мы здесь ночуем» – «И давно?» – спросил Можейко. Сам из доклада знал – уже больше недели. Тут-то и началась заварушка. Слушал молча. Слова не проронил. Понимал, наболело, должны высказаться.

Еще года три тому назад сконструировали машину для переработки картофеля. Сделали три опытных образца, испытали. А до серии дело так и не дошло. «И не потому что не нужна, – резал правду-матку скуластый, – сами знаете, у нас больше пропадает, чем на стол попадает. И не потому, что в эксплуатации себя не показала. Вот отзывы», – он потряс перед Можейко кипой сколотых бумажек.

«Куда только ни обращались. К вам в том числе», – загудели, заговорили все разом. «Погодите, – властно остановил скуластый, – к вам тоже, – подтвердил многозначительно. С запальчивостью добавил: – Но ведь это не первый случай. Что с сепаратором? С разделочной машиной для мясокомбината? Почему все кончается бумагой? Почему нет до сих пор опытного завода?» Можейко слушал, не прерывая. Со стороны казалось – совершенно спокоен. Но веко левого глаза нервически подергивалось. «Думают, что в моих руках все вожжи. Все от меня зависит. Как им объяснить, что так же бесправен, как они. В тех же путах. Ни площадей, ни фондов – ничего нет и не предвидится. Только программы плодим».

Скуластый хмуро подытожил:

– Мы против закрытия нашей организации. В том, что оказались не у дел – ваша вина.

«Уж больно смел, – подумал Можейко, – интересно, кто за ним стоит. Не может быть, чтобы был без прикрытия. – Он внимательно посмотрел на скуластого. В его злые, ненавидящие глаза. – Хотя черт его знает? Возможно, из тех, кто любит головой стенку пробивать. Ишь как распалился, – почему-то подумал о зяте, Илье, – тоже из этих. Не перевелись. Столько лет травили, а только слабину дали – тотчас из всех щелей повылазили. Видно, это наследственное, в крови. А ведь если его прижать как следует, трижды бы отрекся. Трижды. – Скуластый был узкоплеч, сутуловат. Можейко цепко посмотрел на тонкие кисти рук, слабую шею. – Боец? Вождь. А эти как стадо. Куда вожак, туда и они. Да и я хорош. Такого маху дал». Не глядя ни на кого, хмуро обронил:

– Разберусь. Но и это, – кивнул на раскладушку, покрытую сиротским тощим одеяльцем, – тоже не метод.

Но разобраться не успел. Утром следующего дня был вызван на ковер. Оказалось известно не только о посещении, но и доподлинно о каждом слове. В этот же день предложили подать заявление. Даже формулировку порекомендовали: «В связи с возрастом физически становится все труднее обеспечивать динамичное руководство на уровне современных задач». Повторил слово в слово, как было указано. От себя добавил просто и скупо: «Ставя интересы дела на первый план, прошу удовлетворить мою просьбу и освободить от занимаемой должности в связи с уходом на пенсию». Ясно понял – все равно житья не будет. Лучше уйти самому подобру-поздорову. Перед уходом зашел к заму. Обычно виделись раз по десять на дню, а тут и глаз не казал. Увидел Можейко, встрепенулся, побежал навстречу. Антон Петрович с яростью отстранился: «Зачем весь этот маскарад затеял? Стольких людей стравил. Неужели напрямик сказать не мог?» Можейко брезгливо посмотрел: «Слизняк! Даже признаться и то не может, новое мышление». Не усомнился ни на минуту. Чего-чего, а за свою чиновничью жизнь навидался всякого. Вышел, хлопнув дверью. Ненависть бурлила и душила его. За неделю сдал дела, оформил пенсию. Знал, собираются устроить пышные проводы. «Как же! Старейший работник отрасли!» Он вошел в актовый зал, окинул взглядом своих бывших сослуживцев, и ярость заклокотала в нем: «Погодите, я вам обедню подпорчу». Коротко попрощавшись, он тут же устремился к выходу. Торжественная часть была скомкана его мощным натиском. Шел прямо, врезаясь в толпу собравшихся сотрудников. Зам с громадной юбилейной папкой в руке бросился было наперерез. Но Можейко процедил сквозь зубы: «Прочь с дороги…»

Теперь неловко и болезненно было об этом вспоминать. Можейко поморщился. «Черт с ними. Надо было потерпеть. В конце концов, не впервой». И вдруг словно пронзило его «А ведь этот слизняк здесь не зря крутится. Наверно, квартиру себе присматривает».

Он вошел в подъезд. Кивнул вахтеру. Спросил деланно безразличным тоном: «К кому этот товарищ приходил?» Вахтер смущенно пожал плечами. И, немного помявшись, сказал неопределенно: «На второй этаж». «В бывшую черновскую квартиру?» – уточнил Антон Петрович. «Не знаю, – хмуро ответил вахтер, – он мне пропуск показал и пошел». «Точно. Угадал, – подумал с яростью Можейко. – Вот оно что? Народом прикрываются, а себе рвут. Нет уж. Не выйдет. Костьми лягу, а не отдам». Придя домой, тотчас взял папку с бумагами. Полистал. Акт бюро технической инвентаризации об аварийном состоянии дома. Заявление Полины с просьбой о прописке. Свое заявление в горисполком. Болезнь Полины все перечеркнула. «Выходит, все усилия – прахом. Опять начинать с нуля. – Отчаяние, усталость охватили его. – Почему мне все дается такой кровью? Хоть бы что-нибудь судьба подарила за так. Нет. Всю жизнь бьюсь, карабкаюсь. И сейчас уже одной ногой там, а все равно должен бороться». Ему стало невыносимо жаль себя. Чуть не до слез. Но тут же овладел собой. Начал перебирать вариант за вариантом.

16

На Илью Ильича беда свалилась как снег на голову. Первые дни ходил как потерянный. Оперировали мать перед самым Новым годом. Хотел отложить. Перенести на неделю-другую после праздников. Врачи в одну душу твердили: «Сейчас. Немедленно».

Оказалось, уже опоздали. С палатным врачом встретился случайно. В больничном саду. Светило январское солнце. Деревья стояли в инее. Он терпеливо ждал, пока наговорится с какой-то знакомой. Болтали о покупках, о детях. Илья Ильич тихо кипел: «Сколько же можно?». отчего-то вспомнил об антоновке, что росла у материнского дома. «Нужно бы рогожей обмотать, а то погибнет. Говорят, морозы будут большие в феврале. Мать этот сорт любит. Складывает на зиму горкой в сенях». Думал о том, что операция, слава Б-гу, уже позади. Скорей бы выписали. А то больница у черта на куличиках. Не наездишься. О плохом и мысли не допускал. Конечно, не мальчик. Понимал — всякое в жизни случается. Но не для матери. Потому что если и для нее, то где же справедливость? Где? Конечно, знал – не вечная. Рано или поздно случится. Но пусть во сне, на бегу. На ходу. Только чтоб не мучилась, не страдала.

Врач его вспомнила не сразу. А узнав, замялась: «Хотела с вами поговорить». И ударила, как обухом по голове: «До весны вряд ли доживет. Поздно обратились. Да и возраст… Мы бессильны»… Илья Ильич возмутился, взъярился: «Господи, что несет? Ведь вот она, мать! Живая. Только что с ней разговаривал. За руку держал. И на тебе – «До весны не доживет». Да что же это такое творится? Выходит, сегодня человек есть, а завтра – умер? Нет. Шалишь! Дура недоученная. Ишь ты! «Бессильны». А где тебе силы взять, когда о тряпках думаешь, да своим детям носы утираешь?»

«Скажите! А повыше вас есть здесь медицинские светила? Или вы самое крупное? – уязвил ее с ненавистью в голосе. Она покраснела. В глазах – слезы. И вдруг припала к нему. Заплакала в голос. Илья Ильич опешил. «Психопатка», – подумал он. «Что вы? Что с вами?»—сказал растерянно. Она утерла краешком халата глаза. Забормотала, всхлипывая: «Извините! У меня мать две недели как умерла. И ничего, ничего не могла сделать для нее». И оттого, что не стала спорить, не стала кричать. Оттого, что заплакала. Он понял – правда. И страшно ему стало. Будто в бездну проваливается. Ведь многое узнал в этой жизни. Многому научился. Приспособился. А главное – забыл. Думал, не для него это. Ан нет! Настигло. Он с ненавистью посмотрел на пушистый иней, на искрящийся под солнцем снег. «Скоро растает. Побегут ручьи. А когда на яблоне появится бело-розовый цвет, матери уже не будет». И захотелось остановить навсегда время. Повернуть его вспять. Пусть будет вечная зима. Морозы. Сугробы. «Нет! – кричала и корчилась его душа. – Нет! Не отдам! Разве тебе мало моего отца?» С кем торговался, кого молил, и сам не мог понять. Он ударил кулаком по стволу дерева. Иней посыпался хлопьями. Ему почудилось – лепестки яблони.