Разлюбил – будешь наказан!
Шрифт:
Только позвала – и они явились, люди, которые объясняют всем желающим, как прекрасен этот мир. Три пролетарские рожи, три пьяных коня. Лук, грязь, курево и перегар. Подошли вплотную, перекрыли пути к отступлению. Командир без анонса схватил меня за шкирку. Нет, успокою вас сразу, жива, как видите, здорова. Мальчики были очень пьяные, сильно тормозили, поэтому я нашла свободное место между черными ботинками и рванула изо всех сил.
О-о-о! Как быстро я бежала! Ни одной пуговицы на куртке не осталось. Ломанулась на освещенное шоссе и заорала: «Анто-о-о-о-он!». Мимо проехал милицейский уазик. Меня облаяли гулящие дворняжки. Мое тяжелое дыхание было слышно на всю улицу. Я пробежала большой
– Че ты не ешь ничего? – Оля ко мне подсела. – Рыбка вкусная.
Цепляю семгу, соскакивает с вилки, собака. Поднимаю глаза от тарелки и вижу, в начале зала, у входа, он стоит возле администратора… Да, он! Антон мой! Кто ж еще. Мой мамонт! Мой ньюф! Вдохновенье мое…
Ах, да! Понимаю, это для меня он ньюф и вдохновенье. А для вас он танк, танк с недовольной чернявой рожей в зеленом разгильдяйском свитере. У входа в зал под софитами хорошо видно его бритый череп и высокий мощный лоб. А кому сильно надо – и утомленные черные глаза, и щеки… Щеки, да, наивные, такие же остались, как в детстве, хоть и помялись слегка. Я все разглядела, я смотрела на Антона из темноты, как из укрытия. Яркий мужичара, женщины и снайперы таких любят.
Нет, я не подошла! Потому что он не один пришел, он с командой. Пусть, думаю, мальчики покушают, расслабятся, и тут такая я.
Администраторша поглядела на его капризные губы и посадила Антона за свободный столик, по диагонали от меня. Ох, счастье-то какое! Мне видно его правый локоть, ухо, затылок и спину. Его спина! Полюбуйтесь, господа! Я первый раз вижу его новую взрослую спину. Это, в общем-то, чужая, неизвестная мне спина, не царапать мне ее в порыве страсти, мочалочкой не тереть, а посмотреть приятно… Вы слышите, что я говорю? Сама не предполагала, что у меня такие серьезные отклонения – как возбуждает меня этот кусок зеленого свитера.
– Давай, Соня, за нас, красивых! – Оля капнула водки в мой стаканчик и кивнула на другой конец стола, туда, где понтовался Натыкач. – И чтоб все эти сволочи на коленках перед нами ползали! Чтоб все в ногах у нас валялись!
– В ногах, в ногах, само собой, – чокаюсь с ней, а сама смотрю, как правая рука Антона гуляет над столом, и красный огонек рисует в темноте дугу, и рюмочка зависла…
– …и за любовь! – шумит за нашим столом фракция незамужних и озабоченных.
Пью водку маленькими глотками. Сейчас, еще минуту и пойду. Куда я, кстати, пойду? К Ан-то-ну. К какому Антону? К Дми-тров-ско-му-у-у. А зачем я к нему пойду? За-чем-то. Не знаю, что мне нужно от этого вредного изломанного мужика… Не знаю! Но чувствую – мне надо. Мне надо, я сказала!
44. Стена
Так, хватит кота тянуть. Сейчас еще три грамма с Олечкой. И пора звонить. Только не надо меня торопить. Не пихайтесь, господа! В спину меня не толкаем. Тринадцать лет не звонила – могу еще пару минут не звонить? И вообще он мне не нужен. Вот этот вот мужик, который вон за тем вон столиком сидит, он мне вообще совсем не нужен. Сейчас пройду мимо, а у него даже и не тюкнет нигде: кто это там мимо идет? А вдруг это Сонечка? Нет, у него не тюкнет.
Вот, смотрите, я иду. Ох-хо-хо! Мой муж прихватил меня за коленку. И барабанщик… Ох, ты ж мерзавец! Барабанщик стукнул палочкой по заднице. А я иду мимо его столика и даже слышу, как его парни сотрясаются:
– …весь квартал прошли, ни один банкомат не работает. Прикиньте, как Дмитровскому везет…
Поржали и в спину мне глядят. Антон зевает. Нос у него такой стал… настырный… И свитер у него такой зеленый…
Все, звоню. Ах, если бы он знал тогда, на пляже, что его номер будет
зашифрован в моей книжке под именем «Таня маникюр».– Да, привет, это я. Соня. Да, Соня. Я. А что?
А что он молчит? Прошептал «Соня…» и молчит. Я вижу его из фойе. Сидит и удивляется. Я помню, если у него щеки опустились и глаза в одну точку – все, значит, Антон удивился.
– Я рад, я очень рад тебя слышать… – говорит. – Ты где?
– В Москве, – отвечаю и зачем-то добавляю, да еще таким противным бабским сопрано: – я у тети, в Домодедове. Ты занят?
– Так … – Антон закрывает уши руками, – нет, почти не занят. Сейчас подумаю, как лучше… Ты надолго?
– Время еще есть.
– А давай я тебе минут через пять перезвоню, – Антон заговорил, как менеджер по работе с клиентами, – сейчас я уточню кое-что…
Нет, ну что вы смеетесь? Вы сами попробуйте вот так вот, через двенадцать лет позвонить кому-нибудь, кого вы на последний поезд провожали, а я на вас посмотрю. Через костер прыгали по детству? В прорубь? Нет? Ну, попрыгайте!
Дефилирую мимо. Отвернулась. Антон смотрит на меня! Спиной чувствую, смотрит. Пусть глядит, не узнает все равно в этом ракурсе. А девушка несет ему второй графинчик.
А пусть бухает! Сто лет мне не нужен этот замотанный суровый мужик. И тот мальчик, которым он раньше был, мне и подавно не нужен. Что магнитит меня? Есть в зале врачи? Поставьте диагноз. А я вам сейчас сама скажу. Он, Антон Дмитровский, к моему заболеванию прямого отношения не имеет. Он для меня, как сквозняк для радикулита. Понятно?
Наш дипломатичный Ромочка подсуетился. В микрофон объявили: «Для наших гостей из Италии звучит эта песня!» И музыканты запели:
Ла ша тэ ми канта-а-а-а-а-ре…
– Софи. – Тони хочет танцевать, он спросил моего мужа: – Антон? Можно?
– Забирай, – тигр махнул рукой и пригласил маленькую костлявенькую переводчицу.
Я танцую с мафиозо и слежу за зеленой спиной. Антон снова поднял рюмку, зашвырнул грибочек с вилки в рот и звонит. Нет, не мне! Сказал пару слов и запихнул телефон в задний карман. Нет, достал… Нет, опять запихнул.
– Софи, белиссимо… – Тони ведет меня к столу, я улыбаюсь ему и смотрю на Антона.
Он курит. Мнет сигарету в пепельнице и снова достает телефон. И снова закуривает. И опять бросает телефон.
И я достаю сигарету. И вторую достаю. Тони щелкает и щелкает зажигалкой. А я стучу и стучу каблуком. И Рома запевает:
– Однажды утром в 1994 году…
– У-у-у! – заорали все на такой заход.
– …я просыпаюсь без денег, без работы, без жены, со страшной головной болью в съемной халупе и думаю: «А не повеситься ли мне?»
– Браво, Рома! – Я закричала.
Антон вздрогнул. Обернулся. Шарит по залу глазами. Нет, меня не видно, я прячусь за пиджак Тони.
– Захожу на кухню. Тараканов море – кушать нечего. Из последних сил хватаю себя за шкирку, наскребаю какую-то мелочь, спускаюсь в магазин. Полки – под ноль, только соль пирамидками. Помните, пачки так друг на друга пирамидкой складывали?
– Да, помним, помним, – народ отвечает.
И я киваю со всеми, да, да, помним мы, помним мы эти пустые полки. Эти похабные пирамидки… Я тоже просыпалась в такой же халупе, с тараканами, и тоже выползала на кухню. И точно так же думала: с какого Дону я прошлой ночью решила попробовать эфедрин внутривенно? Как я могла! Одним шприцем по кругу! У меня сессия! У меня в десять интервью! Меня мама ждет на выходные! А я стою на чужой ухлюстанной кухне с абсолютно реальным чувством пребывания в городской канализации. Грязь, холод, дикий сушняк и пустота. Бермудский треугольник вместо сердца. Спасите меня кто-нибудь!