Разлюбил – будешь наказан!

Она разворачивает конфетку и внимательно разглядывает Антона.

– О, да у тебя гости! – Это она так изобразила удивление.

Антон кивнул. Бубнит телевизор. Мама вносит блюдо со сморщенными блинчиками. Кулинарный стыд прикрыт свежей малиной.

– А я тоже встречаюсь с одним мальчиком… – Вероника заполняет паузы.

Сейчас я ей тарелку на голову надену! «Тоже встречаюсь»! Можно подумать, мы тут сидим и встречаемся.

– …Соня его знает, это наш общий друг, Зильберштейн. Он в нее тоже был влюблен в девятом классе, кажется, или в десятом? Он в Москву уезжает. Поступил в МГУ. Представляете? Бесплатно! Сам! На экономический.

– Какой умный мальчик! – мимоходом вставила мама.

– А меня папа не пустил, – Вероника взмахнула ресницами и снова уставилась на Антона.

Я ждала, пока она доест блин, а потом говорю:

– Пойдем, я тебя провожу.

И Антону шепнула:

– Сейчас вернусь.

Он молча кивнул и опять погрузился на дно.

Вероника села на велосипед. И я свой выкатываю. Мне вдруг захотелось сбежать из дома, выбраться из этого свинцового тумана, который устроил мне Антон. Вот, кстати, можно было бы покататься, уехать на полянку, если бы не такой депресняк. Но нет, с кем-нибудь другим я буду кататься на велосипедах.

В сквере у железнодорожного переезда мы достаем сигареты. Сквозь листву просвистела электричка.

– А что у вас с этим? – Вероника любила конкретику: если мальчик провожал до дома, папа требовал справку о составе семьи.

– Не знаю.

– А зачем он тогда приехал?

– Не знаю.

– Он что, уедет и все?

– Да.

– И что? Ты об этом так спокойно говоришь? Ты же должна сейчас что-то такое чувствовать…

– Что?

– Во дают! – удивилась Вероника. – Ну, ты беги уже… На, жевачку возьми.

Когда это кончится?! Я больше не могу его видеть! Это лицо его бледное… и черные погасшие глаза… и губы искривленные… Ну, что уж так расстраиваться?! Нет, не может быть, чтобы только из-за меня. Это мамина кухня виновата. Точно, у него живот болит.

– Антон, – говорю, – отдохни…

Он сжался в комок на моей кровати и закрыл глаза. Я поцеловала его плечи, погладила спину. Ничего не чувствую. Глажу Антона, а рука холодная. Пойду я лучше, чайку выпью.

Мама пожарила курицу Антону в дорогу. А тут такая я, ищу, чего бы съесть на нервной почве. Отщипываю немножко от куриной ноги. Говорю же, немножко. Представляю, разворачивает Антон эту курицу, а у нее от ноги откусано! Нет, вы представьте: вагон, столик, колеса ты-дым, ты-дым, а курочка-то с недостачей. Я начинаю тихо смеяться.

Бабушка, уснувшая в кресле, открыла глаза и изрекла:

– Демоническая личность… Да… Демоническая личность.

Куда себя девать? Я вернулась на цыпочках в свою спальню, открыла нижний ящик стола, достала все его письма и фотографии. Положила их в печку и подожгла.

Мама увидела.

– Не надо, – говорит, – потом жалко будет.

– Пусть горят, – сказала я и прошуровала в поддувало.

Нет, вы слышите? «Прошуровала в поддувало». Чувствую себя антиквариатом, сын такого уже не поймет.

42. Взрыв

Моя бабуленция исчезла из нашей жизни гораздо раньше, чем умерла. Последний раз она посмотрела на меня человеческими глазами 9 мая. Старушенция каждый год выходила на парад со своими кавалерами, в колонне ветеранов. И в то утро на День Победы она встала с кровати, сделала несколько шагов и присела. «Ничего, Валентин Карповна, еще погуляем!» – я стала ее наряжать. Достала белый пиджак с медалями. Губы ей накрасила. Взяла с собой табуреточку. Так мы и шли весь парад: пять шагов – табуретка, пять шагов – табуретка.

Мы решили не вешать на памятник ее старушечью морду. Отдали мастерам фотографию, где ей лет тридцать пять. Она там с причесоном, губы накрашены, вся разбитная, держит толстого котяру на руках. Так прямо с котом и на памятник, весело получилось.

Пусть красивая на кладбище тусит. Там куча молодых мальчиков. У нее по соседству целая аллея: черный мрамор и кресты, год рождения – семьдесят пятый, год смерти – девяносто третий. Это все наши местные братки. Стреляли их в разных местах – и в Рязани, и в Ростове, и в Курске, и в Питере, а хоронить везли домой. Чуть подальше еще аллея, белый мрамор и красные звезды, тоже мальчишки – те, которых привезли из Чечни в цинковых гробах. И бабуля наша рядом, зенитчица, женщина с котом.

За пару лет до смерти она ушла в свои воспоминания и галлюцинации. Информацию извне она не принимала, только выдавала иногда обрывки фраз и реплик из параллельного мира. Нет, ни войну, ни детство она не вспоминала. Все буробила про отца Михаила, разыгрывала сценки из путешествий по Святой земле, и даже с эротическими намеками. Я сама слышала у нее под дверью: «Миша! Ой! Миша! Ну, как же хорошо! Ешь, Миша, ешь!»

Но нет! Меня так не заклинит. Я не собираюсь всю жизнь вспоминать одного мужика. Скоро я опять забуду своего Антона. Сейчас июль, значит, уже в августе от него ничего не останется.

Элементарно! Забью цинизмом и комфортом свою первую любовь. У меня есть все для счастья! Смотрите: два новых платья, вино, белье, свежие фильмы, фрукты, морепродукты, духи, свечи, японский ресторан…

Этого богатства хватило на три дня. Потом, за ужином, позвонил Рома.

– Да, Рома, – ответил мой муж, и меня вдруг стал нервировать его голос.

Он зашмыгал носом – и меня передернуло. Он закрылся в туалете – и я решила, что заведу любовника. Он включил футбол – и я поняла: нет! Не закружится больше моя голова, не буду я трепетать от одного прикосновения, как шелковый платочек…

Что тут поделаешь? Дайте рецептик, у кого есть.

– А поехали на море, – говорю, – на выходные.

Тигр обреченно кивнул.

Опять серпантин. Мы прем в Осетию. Я смотрю на прозрачное южное небо, на пушистые зеленые вершины, вот и море засверкало, а мне все до фени. Хочу забиться в темный уголок, спокойно полежать и послушать свою латино.

Вот они, эти уродские белые буквы, этот совковый «Орленок». Да! Я опять вою! Простите мне истерику, простите… Хочу реветь! И буду реветь! Еще немножко. А потому что! Никогда я больше не заору: «Море! Ура!» И никогда я больше не побегу со всех ног в распахнутые руки. И целоваться уже неинтересно… Что целоваться, можно сразу к минету переходить. А я хочу почувствовать! Да! Я, зажравшаяся сука, хочу почувствовать свою любовь и свою жизнь, так же ярко, как раньше! Да все я понимаю! Да, понимаю: больше я так не смогу. Не получится уже никогдааааааа.

– Когда это кончится, твою мать?! – Муж закричал на меня и придавил к сиденью своим снайперским взглядом. – За каким хреном я все это терплю?! Вон, видишь обрыв? Одно движение – и все полетит к чертям собачьим! Хочешь?! Чего ты добиваешься?

– Все хорошо. – Я отвечаю, но поздно, поздно, тигр уже злится, он слишком сильно давит на газ и слишком резко тормозит на поворотах.

– Пристрели меня, крошка! – Он раздувает ноздри, как дракончик. – А чего? Пристрели. Чтобы я долго не мучился!