Размах крыльев ангела

– Поеду, раз ничего другого не могу, так хоть встречать с тобой поеду.

И глубоко печально вздохнул.

Но сбыться Машиным планам не удалось. В четверг вечером Вадим с прискорбием сообщил, что отправляют в командировку.

– Нет, ты только прикинь, Машунь, гады какие. Никому неохота ехать по зонам Северо-Запада комаров кормить, а я вроде как новенький, новобранец, салага. Проверка у них плановая, прикинь. Видал я их проверку в гробу в белых тапках. Суки они и падлы. После этой их проверки я месяц отчеты строчить буду, если выживу.

– Почему ты не выживешь? – перепугалась Маша. – Тебя там уголовники убить могут?

Вадим расхохотался.

– Ты что, уголовники мирные. Тихие они, уголовники. Меня же в каждой зоне будут водкой поить и в бане парить. Это порядок такой, сам принимал проверяющих миллион раз. Чем лучше стол, тем круче результат. Так что впереди у меня сплошной удар по печени. Но зато я могу быть за тебя спокоен, не одну тебя оставляю, а со Степанычем твоим. А ему можно тебя доверить, чувствую.

– Степаныч, миленький! – радостно завизжала Мария при виде старого приятеля.

Она застряла в пробке, битый час маялась в машине на кольцевой, не в силах съехать или развернуться, потом неслась как угорелая и все равно опоздала. Ненамного опоздала, но самолет уже приземлился, даже выдали багаж.

Степаныч скромно и терпеливо ожидал в уголке, смешной такой дядечка с чемоданчиком и хозяйственной сумкой. Тем временем приземлился следующий самолет, из Бургаса. Народ бодрый и загорелый, отдохнувший и веселый, в шортах и майках, солнечных очках вполовину лица, со стильными дорожными сумками, чемоданами на колесиках, обнимались со встречающими, катили тележки к заботливо поданным автомобилям, а Степаныч стойко ждал в стороне у окна, не сводя глаз со старенького чемоданчика и сумки. Воруют, говорят, в этих аэропортах.

Смешной, но такой родной, такой близкий.

Маша готовилась к этой встрече. Морально готовилась. Ей отчего-то казалось, что за прошедший год Степаныч окончательно состарился, сгорбился, стал меньше ростом. Ей казалось, что он совсем ничего не видит и будет стучать перед собой легкой такой белой тросточкой для слепых. А белой тросточки она могла и не выдержать. Она готовилась к тому, что ей придется его вести, бережно поддерживая под локоть. Вести, не в силах поднять на него глаза, чтобы не расплакаться.

А он просто стоял у окна с чемоданчиком и сумкой. Ждал и даже что-то насвистывал. И никакой тебе тросточки. Даже очков у него не было.

И Мария тут же разревелась. Оттого, что не оправдались опасения, оттого, что нет очков и тросточки, оттого, что ничуть он не постарел, даже совсем наоборот. За прошедший год Степаныч как-то округлился и выровнялся, чуть залоснился. И одет был вполне прилично, во все новое и светлое. И чемоданчик у него, хоть и потертый, но вполне приличный, и сумка ладная. Знамо дело, Клава постаралась.

– Маша, ну что ты, Машутка?..—Степаныч крепко прижимал ее к себе и морщился, не в силах видеть женских слез. Даже таких легких и пустячных, беспричинных. – Машуня, ну…

Маша, всхлипывая, отстранилась, улыбнулась, размазывая по лицу глупые свои, радостные слезы.

– Степаныч, миленький, голубчик ты мой! – И новый фонтан.

Она отчего-то решила, что за год он остался где-то в другой ее жизни, в другом измерении, куда нет возврата. Там, где остались Александра и Светка – приятные гости из прошлого, в которое нереально попасть. Нереально, да и незачем. Но Степаныч – это ведь совсем другое дело. Он стал чем-то большим, чем просто воспоминание. Он поселился в ее душе, стал частью ее. Как бабушка, как Гавриловна, как мама с папой.

Степаныч не ждал такого приема. Он и ехать-то не хотел, если честно. Это Клава – сначала все уши прожужжала, потом всех на уши подняла. А он не хотел. Что ехать, только людей беспокоить. Неудобно. Мария хорошая девчонка, но у нее теперь своя жизнь, другая, новая. Только обузой быть для занятого человека. А что Мария нынче человек деловой и занятой, это Степаныч знал. Шутка ли, свой магазин в центре Питера, это тебе не торговый лоток в Лошках, это даже не место на рынке в Норкине. Это, брат, да.

И вот стоит напротив этот деловой человек и ревмя ревет над своей обузой. Рот до ушей от радости, и ревет. Что ты будешь делать!

– Ну-ну, брось ты, мать! Что ты в самом деле! – Степаныч решил посердиться – раньше помогало. – Я же живой стою, а ты будто хоронить меня пришла.

От этой притворной суровости или, скорее, от давно не слышанного «мать» Маша и впрямь успокоилась. Размазала по счастливому лицу последние слезы и даже попыталась подхватить чемодан.

Чемодан Степаныч не отдал.

– Ты что, в самом деле? Я тебе старик немощный, что ли?

– Да ты не сердись на меня. Что ты сердишься? Я же встречать приехала. Так положено. Я помогу, и все тебе легче будет.

– Да убери же ты руки от чемодана! – Это он уже сердился по-настоящему. – Без сопливых обойдемся. Веди лучше, где-то здесь автобус должен ходить, я помню.

– Нам не надо на автобус, я на машине приехала. Я и опоздала оттого, что в пробке застряла. Слушай, а что бы ты делал, если бы я еще в ней стояла? У нас такое бывает, на два часа пробки.

– Как что? Ждал бы, – невозмутимо ответил Степаныч. – Ты же сказала, что встретишь, я бы подождал. Ну а если бы совсем не встретила, то у меня ведь адрес есть.

– Так позвонил бы. У тебя телефон с собой?

– С собой. Только не люблю я этих телефонов сотовых, не привыкну никак. Я бы сел в автобус, потом в метро и приехал. Всяко же может быть, дело молодое.

Он вроде и не удивился бы даже, если бы Маша не встретила. Подумаешь, эка невидаль! Что же он, в родном городе дороги не найдет, что ли?

Машину машину он оглядел со всех сторон с некоторым даже недоверием.

– И что, в самом деле твоя? У нас в Норкине у жены мэра такая, так то мэр! А ты и ездить на ней можешь?

– Ну знаешь что!

Степаныч сел в машину и затих, как только тронулись с места. Просто замолчал, как отрезали. В этом городе, своем родном, он не был много лет. Видал иногда по телевизору, но старался не вглядываться, не рассматривать. Словно боялся рану разбередить, чтобы не закровила. Знал, конечно, по слухам, что многое здесь изменилось, а теперь пытался почувствовать. Прочувствовать его, этот город.