Размышления о жизни и счастье

Пьесы мои как-то сами собой писались, из жизни сюжеты брал, не выдумывал ничего. Я вообще выдумывать не умею.

Потом "Пять вечеров" одновременно Товстоногов в Ленинграде, а Ефремов в Москве поставили. Очень меня это удивляло, не видел я в своих опусах ничего такого, что могло бы таких режиссеров привлечь. Я и сейчас этого, признаться, не понимаю.

После театральных постановок за меня киношники взялись, Никита Михалков тоже "Пять вечеров" снял. Меня даже на работу в Ленфильм пригласили, редактором. Должен был я пьесы молодых авторов читать и "мудрые" советы сценаристам давать. Всякий раз, как говорить с автором приходилось, от стыда сгорал. Не мое это дело ментором быть.

— А что вы, Александр Моисеевич, "Старшую сестру" не упоминаете?

— Не люблю я этот сценарий. Дело в том, что тогда на меня стало высокое начальство взъедаться. Не нравились им мои пьесы, идейности в них, видишь ли, не хватало. И судьбы героев все какие-то не героические: то люди мучают друг друга, хотя, вроде бы, и любят, то коммунистка явно не советская… И не одного счастливого конца. Вот я и написал сценарий с "хэппи эндом". "Нате вам, думаю, ешьте". Доронина там прекрасно сыграла, однако министр культуры — Михайлов кажется, тогда правил — написал, что я "против таланта актрисы" сценарий нацарапал.

— Я слышал, Александр Моисеевич, что у вас тогда трудные времена были.

— Еще какие! Не только ставить, печатать меня перестали. "Осенний марафон" лет пятнадцать на полке валялся, запрещали его.

— За что?

— Спросите их…

— Фильм-то замечательный.

— Это ведь фактически дневник мой. Бузыкин — это же я сам.

— Александр Моисеевич, а когда вы начали стихи писать?

— Я стихи не писал никогда.

— Как же? Я же читал.

— Это не стихи. Какие стихи можно после Ахматовой, Самойлова, Левитанского писать… Пастернака я боготворил. Знаете стихи: "Куда мне бежать от шагов божества моего?" Я почему-то думал, что он должен жить в районе Арбата. Однажды в молодости иду по Москве и вдруг мне показалось, что навстречу шагает Пастернак. Так, поверите ли, я бежать от него бросился, бежать. Там — стихи, а у меня так… ерунда. Мысли вслух. Ну, рифмованные получились, но это не стихи. Я об их форме вообще не думал, когда писал. И потому стихами свое рифмоплетство не считаю.

— Вы, Александр Моисеевич, с Окуджавой и Высоцким дружили?

— С Булатом дружил, это правда. Сейчас не помню, кто его ко мне привел. Он с гитарой был. Говорят: "Познакомьтесь, он стихи пишет и под гитару их поет".

— Может быть, споете? — попросил я.

— Петь — то почти нечего, — отвечает. — У меня восемь песен всего.

— Ну, пожалуйста.

Запел. Я прослушал и обалдел. До того они мне свежими, искренними показались, что тут же бросился звонить в Дом Кино, друзей собирать.

— Тут один парень из Москвы приехал, песни под гитару исполняет. Вы непременно должны послушать, непременно!

— А что, песни хорошие?

— Да, не в этом дело…

— Играет, что ли, хорошо?

— Да, не в этом дело… Вы только приходите скорей.

Ну, собрались. Прослушали все восемь и говорят: "Начинай, парень, сначала". Всех его песни, как и меня, поразили. С того и пошло.

Булат, когда в Ленинград приезжал, всегда у меня останавливался. На том же месте на диване сидел, где вы сейчас сидите. И спал тут.

— А Высоцкий?

— Володю тоже друзья привели, но его песни тогда уже полстраны знало. Кумиром молодежи был. Выпили мы на кухне, он гитару взял. Сыновья мои тогда в школе учились, к экзаменам готовились. Услышали, бросили учебники, входят — сам Высоцкий!

Ну, у того репертуар огромный, его только заведи. Вижу, дело затягивается. Я ему тогда говорю:

— Володя, извини, пора кончать. Ребятам заниматься надо.

Сыновья расстроились, конечно, а он потом долго вспоминал: "Ты, Саша, первый, кто меня остановил. Все наоборот кричат: "Давай, давай пой!".

— С какими людьми, Александр Моисеевич, вас судьба сводила: Ромм, Товстоногов, Любимов! А актеры какие — эпоха! О них бы ваши рассказы послушать.

— Да, люди выдающиеся. Но рассказывать о них не берусь. Они себя делом прославили, о них и без меня все известно.

— А был ли в вашей жизни человек, которого вы можете назвать своим Учителем?

— Я у всех чему-то учился. Для этого не обязательно встретить мудреца. Однажды в молодости мне двоюродный брат мимоходом сказал:

— Ты Пастернака читал?

— Нет, — говорю.

— Почитай.

Вот и весь урок. С тех пор и читаю. А душа болит.

— Говорят, больная душа писать помогает. Вот потому и вручили вам недавно премию "Триумф", с чем вас и поздравляю. Это оценка вашей жизни, трудов ваших. Мы по телевизору награждение смотрели.

— Спасибо, только это не утешает. Название пышное, но триумфатором себя не считаю. Нету у меня таких побед.

— Значит, все впереди.

— Вряд ли. Восемьдесят — это срок, тут не до сражений.

— Так и сделано немало. А сейчас, что-то пишете, Александр Моисеевич?

— Если и пишу, это уже не имеет значения.

— Почему же?

— Исписывается человек, стареет. Это надо признать и глупостями себя не тешить. Современной жизни я не знаю, давно живу воспоминаниями. Отшельником стал. Зонтики теряю, в семье как на старика смотрят. Даже пришлось плакат написать: "И он в семье своей родной казался девочкой чужой".

— Александр Моисеевич, у вас же телефон не умолкает. За этот вечер раз десять вам звонили.

— Все уже не то. Старость наступила.

— А, может быть, мудрость?

— Какая мудрость! Как жизнь была загадкой, так ею и осталась.

— Вы в пьесах найти разгадку стараетесь?

— Старался, только неразрешимая это загадка.

— Но она творчество стимулирует.

— Только это и утешает.

— Я думаю, вам, кроме этого, есть чем утешиться. Сыновья выросли, работают в полную силу.

— Да, сыновьями я доволен, не бездельниками выросли. Физики они. Это — лучшее, что у нас с женой получилось. И, пожалуй, самое главное. Но ведь нашему государству специалисты не нужны. Поэтому они в Америке работают.

— Что ж, время такое.

— И меня к себе зовут. Только я в Америку не поеду. Родина здесь, друзья. В России хочу умереть.

— Не рано ли о смерти, Александр Моисеевич?

— Не рано. Пока здоров был, мне и Бог был не нужен. Теперь душа моя больна, начитаю о смерти думать.

Так неспокойно на душе…

Умнее быть, твержу, умнее,

Добрее быть, твержу, добрее,

Но мало времени уже".

Добравшись до этой грустной темы, я понял, что Александр Моисеевич устал, и пора прекращать беседу. За окном стояла глухая ночь, только изредка дико завывала сигнализация потревоженных автомобилей.