Размышления о жизни и счастье

Зачем я сам купил абонемент в спортзал и хожу туда с удовольствием? Всё за тем же — держать себя в форме, хотя с каждым годом делать это всё труднее. А зачем мне нужна хорошая форма? Чтобы сохранялось любопытство, чтобы захватывали новые темы и чтобы не появлялись в дневнике записи, подобные этой.

5 декабря 2007 года.

Страсти-мордасти и размышления по их поводу

Для нормального человека развод — удар. Нередко — ниже пояса, даже если супруги жили скандально. Если есть дети, удар особенно силён. В большей степени страдает тот, кого бросили. Тот, кто ушёл — просто приспосабливается. Женщина редко уходит в никуда, разве что от неисправимого пьяницы. Обычно она заранее готовит почву для дальнейшего существования, то есть нового мужчину.

Брошенный муж, привыкший к своему прежнему образу жизни, либо озлобляется на всех в мире баб, либо страдает, как от удара в печёнку, либо, что бывает реже, начинает думать. И если, страдая, думает, перед ним отрывается новый, неведомый прежде мир собственного ничтожества. Перед ним открывается бездна собственной души, из которой разит, как из помойки. Все его грехи: сластолюбие, привычное враньё, эгоизм, полное безразличие к заботам ближних, невнимание к тем, кому был дорог, пренебрежение к окружающим, трусость и лень — всё вдруг поднимается зловонным дыханием, в котором человек начинает задыхаться. Он начинает понимать, что в своей беде виноват сам, и, что судьба рукой бывшей жены наказывает его по заслугам. Но приходит такое понимание далеко не сразу. Долгое время человек ощущает себя беспомощным перед авгиевыми конюшнями, которые ему открылись. Уже не столько удар по самолюбию начинает терзать его, сколько невозможность жить с такой помойкой в душе, подрывает желание жить дальше. Для чего? Для кого? Кому я такой нужен? Человек начинает думать о смерти.

Но он пока молод. Природа заложила в него защитный механизм. Мощный инстинкт жизни постепенно возвращает человека к жизни. Пройдёт ещё немало времени, прежде чем первый светлый лучик прорвёт пелену серого тумана.

Через сорок лет после пережитых событий мне захотелось рассказать, как это иногда бывает. Слава Богу, что у автора хватило ума в то время не забросить дневник, который стал единственной соломинкой, связывающей его с жизнью, а, значит, с будущим.

24 сентября 1968 г.

Живу нелепой жизнью. Искусственной, суетливой. На работу хожу, как во сне. Комнату пока не снял и не решил, что же делать. Ночую под чердаком в конуре. Тут раньше была мастерская знакомого художника, но батарею и газ отрезали за долги. Бродяги сумели наладить газ. Четыре горящие конфорки с лежащей на них чугунной плитой кое-как согревают, но дышать можно только лёжа на кушетке. Потолок чуть выше головы и, стоя, дышать нечем.

Как удар кулаком пришла мысль о том, что я теперь никому не нужен. Оказывается, необходимо, чтобы кто-то в тебе нуждался. Но, прежде всего, я не нужен сам себе. Что мне с собой делать?

Мне даже нельзя теперь болеть. Болезнь требует ухода, но некому и негде. Такие мысли шарахают, когда приходят в первый раз.

Не знал, что я домашний человек. Вечно жаждал «свободы», рвался из дома, но совсем другое дело, когда дома нет. Душевная боль не заживает, но ведь и у неё, наверное, не заживает обида за обманутую любовь. Я собственными руками развалил образ героя, которого ждёт всякая выходящая замуж женщина. Осознание этого мучает.

Крах произошёл в то время, когда дочка подросла, с ней стало интересно общаться, и каждый взгляд на неё приносил радость. Маленькую, я её не понимал, не дорос до чувства отцовства. Теперь другое дело, ей семь лет. Первого сентября я сам нарядил её в белый передник, купил цветы и отвёл в первый класс. Мамы не было. В тот день я не знал, что у неё новая любовь.

Одиночество. Жизнь сломалась.

30 сентября 1968 г.

Уверяю себя, что всё кончено, что надо переключиться, на что-то отвлечься… Но на что? И нет на это никаких сил. Такие раны не заживают. Думаю, что и у неё за восемь лет столько горя и обиды скопилось, что скоро не забудется. Поэтому сейчас такая страшная холодность. За эти дни я многое понял, но исправить уже ничего нельзя. Натура она гордая, а я просто упрямый. И из-за глупого упрямства унижал её. Она жила в вечной сшибке: на работе всеобщее уважение, дома постоянное унижение. И почему? Заставляли комплексы, в которых я даже себе не мог признаться. Или их не осознавал — ну, как же, я же такой начитанный, люблю музыку, живопись…

На двери прибит осколок зеркала. Подошёл бриться, и такая отвратительная рожа там нарисовалась… Отёчная, глупая и растерянная. И этого человека она полюбила? Где были её глаза? Или это всё студенческие танцы? И общежитская тоска, которая длилась шесть лет. А тут новый человек во флотской суконке… Вот он! Пришёл, наконец, герой!

Пытаюсь уверить себя, что жизнь продолжается, что нужна бодрость, что от этой боли я совсем сникну. Но сил никаких нет. Душевный паралич. Окружающие женщины кажутся скучными, бледными и расчетливыми. Ничто не вызывает эмоций. Не дай Бог кому испытывать состояние, когда не знаешь, куда себя деть. После работы некуда идти. Некуда! Дома-то нет! О кино, театре даже мысли нет — такой наивной ерундой кажется всё это. Раньше убегал к друзьям художникам, теперь понял, что мне сказать им нечего. Наша семья казалась всем такой прочной! Но, ведь и мне самому тоже! Каков парадокс! Ругались, скандалили, нередко дома не ночевал, по мастерским болтался — и казалось, что всё в порядке — все так живут. Жена с работы к ребёнку, муж по своим делам. А какие были дела? Очередная художественная выставка — это дело? В мухинское училище на просмотр студенческих работ или обнажёнку порисовать — это дело? В выходной на лыжах кататься — это дело? Как не понимал, что я дикий эгоист? Неужели все мужики так живут? Раньше мне и в голову не приходило подумать об этом. По бабам не бегал, зарплату домой приносил и уже герой? Боже, от самого себя рвать тянет…

Дорогая, мы же совсем не знали друг друга. Я привык скрывать нежность, ты носила в душе боль и обиду. Какая страшная, непоправимая произошла ошибка! Но…но, может быть, она поправима? Такая расслабляющая мысль… А я и без неё, как кисель.

Это потому, что душа осталась там. Моя раненая душа стала ей враждебна. Сейчас она мешает жить её новому чувству. Наверное, и через годы я буду её любить. Не понимать, а любить. Оказывается, я весьма постоянный человек. Я же вообще никем не загораюсь, когда рядом родная душа. Она же считала меня увлекающейся натурой. Да и я сам так считал, но на женщин это не распространялось. Она была несравненной, жизнь посвящалась ей. Даже не дочке, а именно ей.

3 октября 68 года.

Как об этом написать? О страшной муке… Говорить высоким стилем стало противно. А мука страшная.

Гулял с дочкой. Слушал жуткие слова: «родной папа лучше неродного», «мама остаётся ночевать с дядей Васей», «посиди здесь, чтобы бабушка не испугалась, что ты пришёл„…И ещё много чего.

Всё внутри изранено. Невский, по которому гуляли с дочкой, как в тумане. Застилают слёзы утраты. Невозвратной, страшной. Встречаться часто с дочкой я не смогу — слишком тяжело. Всё надо обрубать. Но как?! Не могу переключиться, не могу не страдать. Видно, такой тип нервной деятельности. А потом — апатия, мёртвая зыбь внутри.

5 октября 68 года.

Чувствую себя собакой. Вышвырнули — и не мог сопротивляться. Но как сопротивляться новой любви жены? Драться с соперником? Подавать в суд? „Собери завтра чемодан“. Собрала. И ушёл. Куда? Не думал тогда об этом. Сейчас приходится думать. Там была наша квартира. Наша или её? Зарабатывала она больше, была на должности. Ей и дали квартиру. В продвижении по службе я ей только мешал. На новоселье заявил главному врачу, что его окружают льстецы и прихлебатели, а она была его заместителем. Ну, имел ли я право на эту квартиру? Начинающий врач, зарплата — крохи. В общественной жизни — полный дурак. (Таким, кстати, остался на всю жизнь). А теперь — скулю. А где достоинство? Какое достоинство? Я её люблю, и всё бы простил. Немедленно. Да и что прощать? Думать об этом бесполезно. А раз так, попытаюсь подытожить.

Мне тридцать три. Ещё можно успеть создать семью. И ребёнка. И с кем-то жить. Привыкнуть. Только где жить? Если уеду, погибнут надежды. Я же ещё не старый. Надо жить полнокровно, как сейчас живёт она. Живи и ты.

Если сможешь.

В последующих записях почему-то нет дат.

Работаю сейчас и в деревне, подрабатываю. Но, может быть, попроситься сюда совсем? Здесь есть для врача квартира, правда с дровяной плитой на кухне. Большинство жителей живёт в своих домах. Но здесь нужен терапевт, возьмут ли? В деревне жить придётся всерьёз, заниматься делом. Некогда будет страдать и тосковать. Больные, клуб, лекции, машина — если всем этим заниматься по-настоящему, жизнь станет интересной. Главное, кому-то нужной. И я отвлекусь от своих страданий.