Разноцветные континенты (С иллюстрациями)
Шрифт:
– Ну хорошо, - сухо сказала Мантисса.
– Я вижу, трудно вас чем-то заинтересовать. Предлагайте сами, я слушаю.
Это был ход наверняка. Как будто мы никогда ничего не предлагали! Да мы всю жизнь только этим и занимаемся. Клуб «Галактика» не пошел: слишком много лампочек понадобилось на звездное небо, и завхозу это дело не понравилось.
Газета «Антимир», где все наоборот, чтобы ни одного слова правды, тоже наша идея. О «Розочке» тем более нечего говорить. «Какие-то идеи у вас все набекрень, - сказала нам однажды Мантисса.
– Нет чтобы предложить что-нибудь существенное: «Клуб русской лирики восемнадцатого века», например. Было бы очень интересно: ведь мы ее так плохо знаем. Нет, все их тянет в какое-то прожектерство…»
Мы, видимо, слишком долго молчали, и Мантисса покраснела от негодования.
– Эх вы!.-
4
– Давайте кинем в шахматишки,- потягиваясь, сказал Борька.- А то ведь сдохнуть можно от безделья. Слышишь, Шурка? Разок тебя обштопаю - и тебе полезно будет, и мне приятно.
– Ладно, - согласился Шурик.
– Играем на жвачку.
Сказал- и посмотрел на меня. Я медленно поднял глаза. Шурик, скромненький, тихий, в Борином старом костюмчике, встретил мой взгляд и завял.
Стало тихо. Я встал с кресла, подошел к книжным полкам, нашел «Виды Исландии» и начал рассматривать.
– Ладно, - сконфуженно сказал Шурик, а я стоял к нему спиной, - не на жвачку. Пусть тот, кто проиграет, выйдет на балкон голышом и прокричит: «Я Тутанхамон!»
– Иди ты, холодно,- поежился Борька.- Лучше на жвачку.
Я сел от них подальше, на диван, загородился книгой. Мне очень это дело не нравилось. Если Шурик и был человеком второго сорта, то только для Борьки, не для меня. Он был довольно хилым, низкорослым, страшно ленивым, отчего и в школе с трудом «успевал», и мы с Борькой по всем статьям его опекали. Самой судьбой ему предназначено было стать у нас мальчиком на побегушках, но он не стал. Даже Борька не осмелился бы им помыкать. И не только потому, что я не позволил бы. Имелось в Шурике что-то такое, что в старину называли «божьей искрой». Никто так не умел рассказывать, как Шурик: из ничего, с пустого места, с одной-единственной фразы. «В четыре часа утра к острову прокаженных медленно подошла тяжело груженная шхуна»,- начинал он вялым, сонным голосом, и десять вечеров подряд мы слушали, затаив дыхание, историю, вся прелесть которой была в том, что Шурик сам не знал, чем кончится следующая глава. Борька слушал его очень ревниво, раздражался, когда концы не сходились с концами, - впрочем, придирки его были мелочными, у Шурика все сходилось само собой. Я был уверен, что в нем сидит гений, и больше всего меня огорчала полнейшая Шуркина беспринципность. Он брал у Борьки деньги, побрякушки, мог взять что угодно, ему на гордость и достоинство было совершенно наплевать. Впрочем, меня он еще немного стеснялся.
Они играли и приговаривали: «Так, так»,- и, как выражалась тетя Дуня, «собачились», а я сидел на диване, листал «Исландию» и думал. Каменистые пейзажи с лужицами бледных цветов, как ни странно, натолкнули меня на одну интересную мыслишку: а имею ли я право требовать от человека, чтобы он жил согласно моим представлениям о нем? Кто может поручиться, что мои представления единственно верные? Про меня однажды сказали, что на физике я стараюсь вылезть вперед, и сказали-то плохо, за глаза, но, может быть, действительно вылезаю? А уж если я не знаю себя самого, как могу я судить о том же Шурике или о Борьке? Ладно, скорректировал свое поведение, и сейчас Анна Яковлевна имеет все основания быть мною недовольной. Задает вопросец с зазубриной, и никто не может разобраться, не выпрыгиваю и я, не подчеркиваю ничего. Что с того, что знаешь? Знай. Мне Маринка сказала - ханжество, дожидаешься,пока спросят в упор: ну, Ильинский, надежда последняя, свет очей, вывози. Но, во-первых, Анна Яковлевна не спросит, мне вообще кажется, что она сразу все поняла. А во-вторых, не дожидаюсь, потому что знание (вычитал где-то) не достоинство, а почти недостаток: понимаешь яснее, что знаешь преступно мало и что все никогда не сможешь узнать. Я сказал как-то раз Анне Яковлевне о знании - она задумалась, а потом ответила, что никогда еще на эту тему не размышляла. Это было еще до ханжества. Все уставились на меня, и стало мне странно: я размышлял, а она не размышляла! Но, видимо, мне понравилось это состояние радостной глупости, потому что буквально через урок я подпрыгнул с дурацким вопросом об энтропии Вселенной, даже не с вопросом, а так. Анна Яковлевна на меня посмотрела и ничего не сказала, но это был взгляд! Только я понял смысл его да
еще Маринка. В тот день после уроков она сказала, что рада, что в какие-то моменты я могу быть глупее, чем есть. А то трудно со мной, сказала. Может быть, действительно выставлялся, а теперь притворяюсь скромнягой и выжидаю, пока позовут, и сам того не сознаю?5
Потом мы заговорили о жизни.
– И куда бы это с тоски податься?- зевая, сказал Борька. Он любил тосковать и делал это с удовольствием.
– Лично у меня,- сказал я,- такое чувство, что мы прогуливаем.Противненько как-то.
– Не только у тебя,- заметил Борька.- У тетки Дуни точно такое же чувство. Она в эти отгулы не верит.
– Мои тоже не верят, - сказал я.
– Они с Мантиссой уже общались.
– И что она за нас взялась?
– буркнул Борька.
– Мешаем мы ей, наверно, - ответил я.
– Ребята, помните,- без всякой связи с разговором перебил меня Шурка,
– какую мы подводную лодку соорудили? У нее еще был атомный двигатель, ведро с мазутом. Мы его каждый раз поджигали.
– Еще бы, помним,- мрачно сказал Борька.- Хозяин автомобиля в конце концов нашелся… Моя мать шестьдесят рублей заплатила. Повеселились законно.
Мы помолчали, переваривая эту давнюю историю.
– А знаете, почему все так складывается?
– сказал вдруг Борька.
– Старая она. Мантисса. Ей тишины хочется, а мы шумим. Ей что от нас нужно? Ляг на диванчик, накрой пузо газеткой и дыши. И чтоб тихо. Обязательно чтоб тихо, иначе никакой не будет организации.
– Да какая она старуха?
– сказал я.
– Мой отец постарше.
– Ну и что?
– ответил мне Борька.
– Сделай твоего отца классной дамой - то же самое будет.
– Ты его не знаешь, - сказал я.
И мы опять замолчали.
– Бежать,- сделал вывод Борька.- Кстати, послезавтра контрраб по физике.
Удочки смотать было бы весьма кстати.
– Куда бежать-то?- Шурик задал самый практический вопрос.- Остров, что ли, открыть какой-нибудь?
– Остров - это дело, - сказал Борька.
– Чтобы озеро в центре и лес чтобы рос базальтовый…
– Бальзовый, - поправил Шурик.
– Ну пускай. И какие-нибудь странные растения. Понастроили бы мы себе домов…
– А остров необитаемый?
– спросил я.
– Можно и так,- ответил Шурик.- А можно- пусть там живут аборигены, человек восемьсот-девятьсот.
– Смуглокожие девушки…- Борька потянулся.
– Никаких девушек,- возразил я, вспомнив о Маринке.
– И вообще - ничего лишнего. Несколько фабрик, два-три завода…
– Без фабрик нельзя, - поддакнул мне Шурик.
– Идите вы!- сказал Борька.- Можно ведь искусственно задержать развитие цивилизации. Аристократическая рабовладельческая республика меня больше устраивает, чем ваша островная индустрия. Пусть будет по типу Спарты…
– Ну, и остался ты без магнитофона, - мне стало смешно, - поскольку аборигены без фабрики тебе даже метра ленты не произведут.
– Рабы все портят, - заявил Шурик, - у них малопроизводительный труд. Их надо бить, чтоб они работали…
– Цыц, шкет!- сказал Борька.
– Пороть илотов буду лично я, а магнитофон и телевизор мы возьмем с собой из двадцатого века.
– А включать его ты во что будешь?
– поинтересовался Шурик.
Борька задумался и наморщил лоб.
– Ладно, я согласен… Будем жить на том же уровне, что и спартанцы. В конце концов, телевидение размягчает дух.
– Ну, а окружающий мир?
– спросил я.
– Самолеты, пароходы, спутники. Рано или поздно нас откроют, аннексируют…
– …и поставят крестик, - добавил Шурик.
– Да, идейка отпадает, - согласился Борька.
Нам стало здорово неуютно оттого, что некуда деваться от Мантиссы. То, что мы не механические граждане, нам было ясно как божий день. Но, может быть, мы вообще какие-то не такие? Поет же половина класса в хоре ради крестиков?
Монтажники, кружковцы - все на Мантиссу работают. Это ж надо, как нам с ней не повезло. И главное, был человек, вел наш класс на зависть всем параллельным, так нет же, вздумалось ему научно расти! Что самое обидное - вернется скоро, достанется каким-нибудь лопухам, а мы его только-только понимать начали! Он трудный был человек, он обижался на нас, как на людей, и спорил с нами, как с людьми, и насмехался, если заслужили, а эта только делает вид, что обижается и спорит. Вот прорабатывала нас, возмущалась, а все для виду…