Разоблачение

И вот, как я и говорил, прилетели другие. Я стою и смотрю. Смотрю все время. Смотрю наверх и объясняю роте, что делается. Они шли по три и по три. Один впереди, а два сзади. Прошли еще три, и я говорю роте: "Теперь о'кей. Теперь ол райт. Теперь нечего бояться". И очнулся через две недели.

– А когда это случилось?

– Уже месяц. Понимаете, каска мне налезла на лицо, когда меня засыпало, и там сохранился воздух, и, пока меня не откопали, я мог дышать. Но с этим воздухом был дым от взрыва, и я от этого долго болел. Теперь я 0'кей, только в ушах звенит. Как, вы говорите, называется то, что вы пьете?

– Джин с хинной. Индийская хинная. Тут, знаете, было до войны очень шикарное кафе, и это стоило пять песет, но тогда за семь песет давали доллар. Мы недавно обнаружили здесь эту хинную, а цену они не подняли. Остался только один ящик.

– Очень хороший напиток. Расскажите мне, как тут было, в Мадриде, до войны?

– Превосходно. Вроде как сейчас, только еды вдоволь. Подошел официант и наклонился над столом.

– А если я этого не сделаю?
– сказал он.- Я же отвечаю.

– Если хотите, подите и позвоните по этому номеру. Запишите.- Он записал.- Спросите Пепе,- сказал я.

– Я против него ничего не имею,- сказал официант.- Но дело в Республике. Такой человек опасен для нашей Республики.

– А другие официанты его тоже узнали?

– Должно быть. Но никто ничего не сказал. Он старый клиент.

– Я тоже старый клиент.

– Так, может быть, он теперь тоже на нашей стороне?

– Нет,- сказал я.- Я знаю, что нет.

– Я никогда никого не выдавал.

– Это уж вы решайте сами. Может быть, о нем сообщит кто-нибудь из официантов.

– Нет. Знают его только старые служащие, а они не донесут.

– Дайте еще желтого джина и пива,- сказал я.- А хинной еще немного осталось в бутылке.

– О чем он говорит?
– спросил Джон.- Я совсем мало понимаю.

– Здесь сейчас человек, которого мы оба знали в прежнее время. Он был замечательным стрелком по голубям, и я его встречал на состязаниях. Он фашист, и для него явиться сейчас сюда было очень глупо, чем бы это ни было вызвано. Но он всегда был очень храбр и очень глуп.

– Покажите мне его.

– Вон там, за столом с летчиками.

– А который из них?

– Самый загорелый, пилотка надвинута на глаз. Тот, который сейчас смеется.

– Он фашист?

– Да.

– С самого Фуентес-дель-Эбро не видел близко фашистов. А их тут много?

– Изредка попадаются.

– И они пьют то же, что и вы?
– сказал Джон.- Мы пьем, а другие думают, мы фашисты. Что? Слушайте, были вы в Южной Америке, Западный берег, в Магальянесе?

– Нет.

– Вот где хорошо. Только слишком много восьме-ро-но-гов.

– Чего много?

– Восьмероногов.- Он произносил это по-своему.- Знаете, у них восемь ног.

– А,- сказал я.- Осьминог.

– Да. Осьминог,- повторил Джон.- Понимаете, я и водолаз. Там можно много заработать, но только слишком много восьмеро-ногов.

– А что, они вам досаждали?

– Я не знаю, как это? Первый раз я спускался в гавани Магальянес, и сразу восьмероног. И стоит на всех своих ногах, вот так.- Джон уперся пальцами в стол, приподнял локти и плечи и округлил глаза.- Стоял выше меня и смотрел прямо в глаза. Я дернул за веревку, чтобы подняли.

– А какого он был размера, Джон?

– Не могу сказать точно, потому что стекло в шлеме мешает Но голова у него была не меньше четырех футов. И он стоял на своих ногах, как на цы-пучках, и смотрел на меня вот так (он выпялился мне в лицо). Когда меня подняли и сняли шлем, я сказал, что больше не спущусь. Тогда старший говорит: "Что с тобой, Джон? Восьмероног, он больше испугался тебя, чем ты восьмеронога". Тогда я ему говорю: "Это невозможно!" Может, выпьем еще этого фашистского напитка?

– Идет,- сказал я.

Я следил за человеком у того стола. Его звали Луис Дельгадо. и в последний раз я видел его в 1933-м в Сан-Себастьяне на стрельбе по голубям. И помню, мы стояли с ним рядом на верхней трибуне и смотрели на финал розыгрыша большого приза. Мы с ним держали пари на сумму, превышавшую мои возможности, да, как мне казалось, превосходившую и его платежеспособность в том году. Когда он, спускаясь по лестнице, все-таки заплатил проигрыш, я подумал, до чего же он хорошо себя держит и все старается показать, что считает за честь проиграть мне пари. Я вспомнил, как мы тогда стояли в баре, потягивая мартини, у меня было удивительное чувство облегчения, как если бы я сухим выбрался из воды, и вместе с тем мне хотелось узнать, насколько тяжел для него проигрыш. Я всю неделю стрелял из рук вон плохо, а он превосходно, хотя выбирал почти недосягаемых голубей и все время держал пари на себя.

– Хотите реванш на счастье?
– спросил он.

– Как вам угодно.

– Да, если вы не возражаете.

– А на сколько?

Он вытащил бумажник, заглянул в него и расхохотался.

– Собственно, для меня все равно,- сказал он.- Ну, скажем, на восемь тысяч песет. Тут, кажется, наберется.

Это по тогдашнему курсу равнялось почти тысяче долларов.

– Идет,- сказал я, и все чувство внутреннего покоя мигом исчезло и опять сменилось пустым холодком риска.- Кто начинает?

– Раскрывайте вы.

Мы потрясли тяжелые серебряные монеты по пяти песет в сложенных ладонях. Потом каждый оставил свою монету лежать на левой ладони, прикрывая ее правой.

– Что у вас?
– спросил он.

Я открыл профиль Альфонса XIII в младенчестве

– Король,- сказал я.

– Берите все эти бумажонки и, сделайте одолжение, закажите еще выпить.- Он опорожнил свой бумажник.- Не купите ли у меня хорошую двустволку?

– Нет,- сказал я.- Но, послушайте, Луис, если вам нужны деньги...

Я протянул ему туго сложенную пачку толстых глянцевито-зеленых тысячных банкнот.

– Не дурите, Энрике,- сказал он.- Мы ведь поспорили, не так ли?

– Разумеется. Но мы достаточно знаем друг друга.

– Видимо, недостаточно.

– Ладно,- сказал я.- Ваше дело. А что будем пить?

– Как вы насчет джина с хинной? Очень славный напиток. Мы выпили джина с хинной, и хотя мне было ужасно неприятно, что я его обыграл, я все же был очень рад, что выиграл эти деньги; и джин с хинной казались мне вкусными как никогда. К чему лгать о таких вещах и притворяться, что не радуешься выигрышу, но этот Луис Дельгадо был классный игрок.