Разомкнутый круг
Шрифт:
– Выпьем по чарочке? – предложил Оболенскому Максим, протягивая к костру озябшие пальцы. «От нервов, что ли, мерзнут?» – подумал он.
– Даже солдаты отказываются! Неужели, я стану пить?.. – мужественно произнес тот, заворачиваясь в шинель и подвигаясь ближе к огню.
«Да-а-а! Коли Гришка Оболенский от водки отказался – берегитесь враги! – Последовал примеру друга Рубанов.
– Француз от волнения проявляет себя суетой, криком и шумом, – подумал Максим, – а русский человек глубокой сосредоточенностью и задумчивостью, – глядел он на костер, наслаждаясь исходящим от
Да нет! Даже просто увидеть ее. Увидеть улыбку, волосы и зеленые глаза… Услышать голос и вдохнуть ее запах…
Вот счастье-то! А она, полагаю, сейчас об этом дураке Волынском грезит. Тьфу! Что за вздор в голову лезет? – Снова придвинулся он к костру. – Что-то спина совсем замерзла». – Завозился, укладываясь поудобнее.
– Рубанов! Кончайте вертеться, – услышал голос Оболенского.
– Скажите, князь, о чем вы сейчас думаете? – поинтересовался у Григория.
– Ну уж не о бабах, как вы, поручик, – уселся и достал трубку.
Максим покраснел и порадовался, что Оболенский не видит в темноте его лицо.
– А с чего вы взяли, что я думаю о бабах?
– Ха! Да не о том же, как наточен палаш и заряжен ли пистолет?
Я вот честно сознаюсь, что вспоминал, как выбросил в окно надоеду француза, – соврал князь. – Да так, знаете ли, ярко вспоминал, словно это случилось час назад.
На самом деле он мысленно прощался со всеми, кого любил: с пап`a, маман, кузиной и даже с этим приставучим Рубановым.
Выкурив трубку, он снова улегся у костра.
Максим неожиданно вспомнил полячку.
«Вот кто действительно меня любил, – думал он. – Не то что Мари! А как пани Тышкевич рыдала, когда я уезжал! Господи! Ну почему всегда любят не те?..»
Каждый из сидевших или лежавших подле костров солдат вначале думал о Боге, молился Ему, просил за себя, знал, что все живыми не будут, но надеясь на чудо, везение и Божью Милость.
Затем вспоминали родителей, жен и детей и, наконец, мысли опускались к обыденности и повседневности.
Так Шалфеев, после жены и ребенка, переживал о новой рубахе, которую выменял у ополченцев:
«Ежели завтра убьют, и поносить не придется, ну на кой черт мне понадобилась вторая новая рубаха?» – до такой степени расстроился он, что даже плюнул в костер.
Хохлов столь же жестоко мучила судьба заначенного куска сала, вымененного у тех же самых ополченцев одновременно с шалфеевской рубахой. «Кому он достанется после нашей смерти? – страдали они. – А-а-а?! Неужто, вахмистру?» – от одной этой мысли Огурца с Укропом бросало в дрожь и пот.
А есть, как нарочно, не хотелось…
26 августа, еще до зари умывшись, позавтракав и выслушав донесения, что пока все спокойно, Михаил Илларионович велел заложить коляску. В маленькой зальце было темно, и у расстеленной на столе карты мигала свеча.
Штабные офицеры, адъютанты
и ординарцы тихо сидели в соседней комнате, не решаясь зайти к главнокомандующему, – боялись помешать или отвлечь от мыслей. Михаил Илларионович был один.Блаженные минуты одиночества…
Выглянув в запотевшее окошко, он сел на расшатанный стул и, сложив руки на коленях, замер.
Пушистая серая кошка, мягко спрыгнув с печи, осторожно кралась к столу и вдруг замерла, вслушиваясь в понятные только ей шуршание и звуки.
«Кто же из нас станет сегодня мышью? – подумал о Наполеоне Кутузов.
– Пора! – громко шлепнул ладонями по коленям и тяжело поднялся со стула. Разочарованная кошка запрыгнула опять на печь.
Перекрестившись на икону архистратига Михаила, которую всегда возил с собой, вышел к штабным офицерам.
И сразу все задвигалось и зашумело. Куда-то помчались вестовые, забегали ординарцы, заговорили штабные офицеры, потрясая свернутыми картами. Проснулась вся деревушка Татариново.
– В Горки! – велел казаку главнокомандующий, усаживаясь в возок.
Подъезжая к тому, что осталось от некогда богатой русской деревни, Кутузов с удовольствием увидел, что 2-й кавалерийский корпус Корфа и 4-й пехотный Остермана уже на ногах, а солдаты завтракают кашей, готовясь к делу.
С трудом выбравшись из коляски, главнокомандующий поднялся на заранее облюбованный пригорок. Молодой красивый ординарец нес за ним небольшую скамеечку, любуясь собой как бы со стороны и радуясь возможности услужить любимому командиру.
– Ставь сюда, – велел ему Кутузов.
Но поглядев на вылезавших из колясок генералов и штабных офицеров, затем глянув в сторону французского лагеря, передумал.
– Нет! – прошел ближе к краю холма. – Пожалуй, здесь будет лучше.
Ординарец с удовольствием перенес скамейку и проверил, прочно ли она стоит на земле, не попал ли под ножку камешек.
Взяв подзорную трубу, Кутузов надолго припал к ней, обозревая строившиеся квадраты французской пехоты с кавалерией на флангах.
Со стороны французского лагеря раздавались шум и галдеж, ясно слышимые даже здесь.
Михаил Илларионович перевел трубу на свои войска.
Внизу, за широким оврагом, расположился 6-й корпус Дохтурова. На батарее, рядом с Горками, Кутузов увидел Барклая. В отличие от него самого, тот нарядился в парадный мундир с орденами.
В русских линиях стояла тишина… Но то была тишина зловещая!
Неожиданно что-то блеснуло, на секунду ослепив глаз.
«Из пушки, что ли, стрельнули?» – опустил он подзорную трубу.
Но вокруг пока все молчало.
«Да это же вышло солнце! – улыбнулся Кутузов. – Русское солнце!»
И тут же где-то на французских позициях рявкнула пушка. Через мгновение все потонуло в гуле сотен орудий.
Пушки сотрясали и взламывали землю по всей шестиверстной линии. Русские артиллеристы ни в чем не уступали французским. Даже Наполеон считал русскую артиллерию лучшей в Европе, конечно, после французской.
Русские артиллеристы думали в точности до наоборот.
Пороховое облако, поднимаясь от орудий, медленно окутывало войска.