Разомкнутый круг

Красавец Волынский… Его друг и соперник… Умирает!

Господи! Неужели, мы смертны?!

– Вот письма… – безуспешно старался поднять тот руку, – возьми на груди, Рубанов. Одно письмо передай ей! Пани Тышкевич! Я теперь не сумею…

– Тышкевич? – удивленно отпрянул Максим.

– Да! Тышкевич! И скажи, что я любил ее. Оч-чень! – закрыл он глаза и тяжело задышал.

Лоб его покрылся прозрачными капельками пота.

Максим поднял голову, рядом звучало «У-р-р-ра!» – то русские взяли верх и погнали французов. Лагуссе рядом уже не было.

– Волынский! Денис! – соскочил с коня запыхавшийся Строганов. – Волынский… – встав на колени, поднял его безжизненную руку. – Как же так?! – шмыгнул он носом, и тяжелая слеза скатилась из глаз этого мужиковатого кавалергарда, а ладонь с такой силой сжала эфес, словно хотела сплющить его. – А-а-а! – заорал, выхватывая из ножен палаш и взбираясь на коня, Строганов. – А-а-а! – слышал Рубанов его удаляющийся и сливающийся с «ура» крик.

Неожиданно Максим почувствовал слабое пожатие руки и заметил, как зашевелились губы Волынского. Он быстро наклонился к нему.

– А три письма передай Мари… – с трудом шептал тот. – И попроси за меня прощения… я не ответил ей… закружил голову…

Прости меня… Рубанов… Боже!.. Какой ты счастливый! – Потерял он сознание.

– Ваше благородие, – постучал кто-то по плечу Максима, – позвольте, ваше благородие, раненого унесем. – Увидел он двух бородатых мужичков в ополченской форме. В руках они держали пики.

– Из смоленского ополчения мы. Михайло Ларивоныч поручил раненых из боя выносить… Господи помилуй! – нагнулись они к Волынскому.

– Сейчас, только письма возьму, – отстегнул застежку и сдвинул кирасу Рубанов.

Весь колет на груди был залит кровью.

«А где же мое оружие? – огляделся Максим, когда ополченцы унесли графа. Французский гусар лежал неподалеку – пальцы его сжимали торчавшую из горла сталь. – Отдай!» – Потянул Максим на себя эфес, заметив, как плавно выходивший палаш срезал гусару два пальца, и они упали в лужу натекшей из раны крови.

Верный жеребец ткнулся Рубанову в щеку, как бы успокаивая и обещая свою помощь.

– Не балуй, – погладил жесткую гриву Максим, устало усаживаясь в седло.

Кавалергарды и конногвардейцы возвращались в свое расположение.

– Господин поручик! – услышал Рубанов радостный голос Шалфеева. – Живы! А мы потеряли вас. Его благородие поручик Оболенский целый эскадрон противника рассеял, вас разыскивая. А вон и они сами, – на всякий случай отъехал в сторону Шалфеев.

– Рубанов! Слава Богу – живой! А я смотрю – твой французик скачет. Ну, думаю, уложил друга. В капусту его изрубил, – приложил платок к порезанной щеке князь.

– Лагуссе?!. – опешил Максим и опустил голову.

«На войне как на войне!» – подумал он, жалея в душе погибшего француза.

– Волынского ранили, – сообщил он князю.

– Да ну-у? Тяжело?

– Полагаю, смертельно!

– Даже не верится! – перекрестился Оболенский. – А у нас штаб-ротмистра Гурова убило. Наповал! Картечью. Арсеньева ранило. А Веберу ноготь оторвало! Он так палец перевязал, словно тот толщиной с ногу у него, и в тыл лечиться уехал.

– Прибалтийские немцы такие недотроги! – подвел итог Рубанов.

Голова у него кружилась, состояние напоминало похмелье после грандиозной пьянки. До него не дошла еще вся трагедийность событий. Он безразлично разглядывал лежащие кругом трупы и даже не вспоминал об убитых им французах.

Все это придет потом, ночью, когда схлынет нервная горячка боя и он поймет, какой день пережил, – что нашел и что потерял!..

33

А бесконечный день клонился к вечеру…

Закопченное солнце, словно русский егерь, маскировалось за росшими на бугре деревьями. Воздух пропитался запахами ада – серой, порохом и кровью!

Уставшие пушки по-прежнему терзали людей и землю.

Невыносимо ныло натруженное правое плечо. Все тело ломило, будто прошел сквозь строй шпицрутенов. [25]

И что удивительно, хотя Максим не ел весь день, – есть не хотелось. Зато ужасно хотелось пить. Казалось, что мог бы выпить всю речушку Колочу.

Жеребец Гришка тоже умирал от жажды, тяжело поводя боками и нервно подрагивая кожей.

– Сейчас отдохнем и напьемся, – похлопал его по крупу Максим. – Потрудились сегодня на славу.

25

Наказание шомполами.

«Интересно, что она ему писала?» – подумал он, спрыгивая с седла на землю. Ноги не повиновались, и он с трудом сделал первые несколько шагов.

Все бросились к воде, но тут снова послышалась команда – «На конь!»

– Снова в бой?! – без всегдашнего энтузиазма и особой радости произнес Оболенский.

У него тоже ныли натруженные мышцы.

– Взво-о-д, строиться! – хрипло заорал князь.

Максим похлопал по спине жеребца и с трудом взобрался в седло.

– Взвод строиться! – не слишком громко скомандовал он.

Кони тяжело переходили на рысь.

Палаш весил сто пудов и не хотел выходить из ножен.

Пистолет по весу сравнялся с пушкой…

Но когда увидели, как французская артиллерия косит русскую пехоту; когда увидели, как падают наши солдаты, все встало на свои места – палаш легко выходил из ножен, пистолет сам прыгал в руку.

– За Россию! Господа!

На этот раз была занятая французами русская батарея.

Французские канониры зарядили русские пушки и успели дать залп картечью в сторону русской кавалерии. Но это был последний залп. Конница ворвалась на батарею и стала рубить канониров и бросившуюся им на помощь пехоту. Люнет у французов отбили.

Следом за конногвардейцами на батарею влетели оставшиеся в живых русские артиллеристы, и Максим наблюдал, как маленький, до костей прокопченный пушкарь любовно гладит черный от копоти пушечный ствол, и на глазах его блестят слезы облегчения и радости, словно вызволил из плена мать.

Уже не раз замечал Рубанов столь трепетное отношение русских артиллеристов к своим пушкам. У тех считалось, что нет тяжелее позора, нежели потеря орудия. Пушка становилась для солдата родной… Это была его пушка! И во время отдыха, думая, что никто не видит, подходил он к орудию и любовно протирал его ветошью, ласково с ним разговаривая и охлопывая ладонью ствол и лафет.