Разомкнутый круг

Вначале он отругал Мари за приезд в Тарутино, но потом стал очень доволен, видя, что и к другим приезжают жены и дети. Гулять по лагерю он отпускал ее лишь в сопровождении своего адъютанта, который тут же влюбился в красавицу. Мари хитро выведала у влюбленного капитана, где стоит биваком конногвардейский полк, и как-то, издалека, заметила Рубанова.

Сердце ее забилось от радости, видя, что он жив и здоров, но затем защемило от тоски и печали, потому как считала, что Максим никогда не простит ее.

«Он не знает, что я молилась за него! – думала Мари, глядя на Рубанова. – Оказывается, смерть существует!» – вспомнила она Волынского.

Разумеется, подойти к нему она так и не решилась.

Но Максима тоже посетили гости: два мужичка из Рубановки привезли целую телегу припасов. Причем один из мужичков оказался другом детства.

– Кешка! – увидев его, заорал Рубанов и бросился обнимать высокого рыжего парня, смущенно переминающегося с ноги на ногу. – Да брось ты свой кнут и обними меня… Как там наши? Как Рубановка? – забросал его вопросами.

Рядом, улыбаясь, стоял Шалфеев.

– Ну, пошли в дом, – потащил красного от смущения Иннокентия, приказав Степану разобраться с телегой, заметив ошивающихся возле нее любопытных хохлов.

– Дед велел кланяться и передал пятьсот рублев, – откуда-то из недр поддевки достал пачку мятых купюр.

– Все пятьсот да пятьсот, когда же, наконец, хоть шестьсот пришлет? – со смехом забрал деньги Максим. – Ну, рассказывай, как там нянька, как Изот и Агафон?

– Все живы-здоровы, чево жалают и вам. Агафон по-прежнему выпивает, но это у него, видать, врожденное, никто уже и внимания не обращает…

– Так-так! – улыбнувшись, подбодрил рассказчика Максим, усевшись на лавку и кивнув головой на место рядом с собой.

Присев, тот продолжил:

– Нянька Лукерья в доме руководит всем. Даже деда гоняет, ежели в грязных сапогах запрется… варенья вам прислала… вишневого…

Шалфеев в это время, распахнув задом дверь, внес варенье и еще какие-то припасы.

– Распорядись-ка самоварчик взбодрить, – велел ему Максим и присоединяйся к нам.

– Ноги у бабушки болят, но еще ходит, куды там… Молодым не угнаться, – продолжил Кешка. – Дед построил мельницу и кабак, торгует лесом да зерном… а на вырученные денежки людишек скупает по вашей доверенности… потому и мало высылает.

А крестьяне щас дешевы! Деревни-то хранцуз разорил… Самое время скупать. Лес им на избы дедушка в долг дает и солому – крышу крыть. И землицу у соседних помещиков прикупает… Хотит какой-то заводишко ставить. Батяня мой ему во всем помогает.

– Воруют, видать, грешники! – хохотнул Максим.

– Не без этого! – солидно подтвердил гость. – Быва-а-т, что и прилипнет к рукам какая копеечка.

– Не копеечка, а рублик, поди? – ввернул свое слово вошедший Шалфеев.

Иннокентий улыбнулся ему.

– А вам супружница кланяться велела… У нас щас живут! – сообщил он вытаращившему глаза унтеру. – Говорят, голодно в Петербурге стало. Да оне вам обо всем в письме прописали и велели кланяться, – протянул Шалфееву мятый листок бумаги, – я лично с ее слов записывал, – скромно потупился приезжий.

Степан подозрительно оглядел молодого высокого парня и нахмурился.

– И долго диктовала? – поинтересовался у Иннокентия.

– Да всю ночь! – ответил за него Рубанов. – Ступай прочти и придешь потом. Ну, рассказывай дальше, – обернулся к Кешке.

– И вам весточку привез! – полез тот в карман. От маменьки вашей!

– Как? Она в Рубановке? – опешил Максим и выхватил письмо. – Да когда? Давно? – В волнении забегал по комнате. – Чего молчишь? – прикрикнул на друга.

– Болеют они! А прибыли незадолго до моего отъезда.

– Чем болеет? Да что ты жилы тянешь? Язык, что ли, шершавый?!

– Простыли в пути. Хранцуз из монастыря их выгнал… А как в Рубановку приехать, они рассказывали, что в Москве за ранеными ухаживали…

– За ранеными? – присел на лавку Максим. – Рядом со мной была, и не встретились… – расстроился он.

– Саввишна ее лечит, говорит, как Бог даст! Ну конешно, Ольга Николавна похудели, но держатся. Все за вас молятся, целуют и здоровья жалают.

– Ну, отдыхай! А я пойду пройдусь и письмо прочитаю! – оставил он Кешку.

Сидя на берегу речушки, Рубанов прочел письмо и, вытирая глаза, поднес к губам круглый образок Спасителя, подаренный когда-то матерью. «Господи! Ну почему я был такой дурак?!»

Вечером его навестили друзья. Причем Нарышкин, к неудовольствию Оболенского, притащил с собою нового товарища, известного, по его словам, поэта.

Князь, разумеется, ничего о сочинителе Жуковском не слышал, но, к его облегчению, пиит оказался не таким уж тухлым собутыльником и к тому же ловко поддерживал разговор.

Пили, как всегда, со вкусом и удовольствием.

В конце застолья Оболенский, побратавшись с поэтом, хлопал Рубанова по плечу:

– Подчиненненький ты мой! Гордись, что с начальством гуляешь, – и неизвестно чему смеялся.

А Нарышкин после войны приглашал всех в Тарутино:

– Вы, наверное, не знаете, господа, что владелица этого села обер-гофмейстерина Анна Никитишна Нарышкина – моя тетушка.

Утром, когда голова еще гудела с похмелья, в ноги Рубанову бухнулся Кешка.

– Максим Акимыч! Возьмите меня к себе в полк, – просил он, – враг русскую землю топчет, а я дома сижу…

– Что по этому поводу твой дед скажет? Он же тебя раньше француза прикончит… – сомневался Максим. – Да и не простое это дело – сразу в наш полк попасть. Встань, чего елозишь! – велел Иннокентию.

Узнав, в чем дело, за Кешку горячо принялся просить Шалфеев.

– Да я его обучу, вашбродь! – вился унтер вокруг Рубанова.

«Чего это он?» – удивлялся Максим.

«Зачем возле моей бабы держать молодого здоровенного парня? – рассуждал Шалфеев, упрашивая поручика. – Да и дедулька его препротивная личность, мимо юбки спокойно не пройдет… И почему на службу до семидесяти лет не берут? – вздыхал Шалфеев. – Ну, ежели что!.. – заскрипел он зубами. – А можа, и к лучшему? – успокаивал себя. – В Петербурге тоже хлыщей хватает, способных чужое ухватить… Во жисть-то! Башка лопнуть от мыслей могет».

Кешка глядел на унтера благодарными глазами.