Разомкнутый круг
Шрифт:
В таком крайнем сумнительном положении, по совещанию с первенствующими нашими генералами, должен я был решиться пропустить неприятеля взойти в Москву».
Рубанов трясся в своей телеге по московской булыжной мостовой в череде таких же телег с ранеными.
«Ну ладно тогда, в Дунайской армии, после победы у Рущука оставили крепость для приманки, – думал Максим, – это я могу понять. Но Москва не может быть приманкой!
Это ни какая-нибудь крепость, а первопрестольная столица Отечества нашего, оставлять которую грех!..
Неужели, Кутузов этого не понимает?» – Разглядывал
Одни из них, у кого не было телег, закапывали добро во дворах. Другие таскали на телеги сундуки и перины.
Купеческие жены не хотели расставаться с нажитым и грузили поверх коробов с чаем, изюмом и орехами птичьи клетки и горшочки с геранью и жасмином.
– Дуры! – матерно ревели их мужья, скидывая клетки с горшочками, и пичкали на свободное место кули с сахаром, рулоны холста и ситца или бочонки с вином и медом.
– Это пользительнее вашего дерьма! – Довольно осматривали проделанную работу, а вот и наши защитнички идут! – Оборачивались к колоннам понурых солдат, не смевших глядеть в глаза москвичам.
«Прости нас, Москва», – прочел Максим чью-то неровную надпись на стене обшарпанного дома, нанесенную торопливой рукой.
И слезы навернулись на глаза.
«Да мы все как один полегли бы, но отстояли Москву», – подумал он, сжимая кулаки, и неожиданно вспомнил слова Голицына, сказанные там, на Дунае у Рущука в подобной же ситуации: "А каково-то сейчас нашему командующему? Петербург не поймет его решения, и вся армия недовольна им!"» – Рубанову стало жаль этого пожилого седого человека, взявшего на себя гигантскую, непосильную ответственность, недовольство армии и гнев москвичей.
«Пусть сейчас говорят что угодно, главное – что скажут потом!» – так, кажется, ответил Михаил Илларионович на нападки генералов там у Рущука.
«Значит, и здесь он окажется прав!» – с какой-то внутренней уверенностью знал Максим.
На дорогах творилось нечто невообразимое – давка и заторы.
С места колыхнулась вся двухсоттысячная Москва да еще плюс армия и обозы. Возки и телеги цеплялись осями и прочно затыкали дорогу. К тому же артиллеристы спешили вывезти обожаемые свои пушки и тоже надежно перегораживали движение.
Здесь уже не смотрели, кто дворянин, кто купец, а кто мещанин.
Какой-то пузатенький московский барин, не успевший вовремя смотаться, выбрался из возка и, строго гавкнув на мужика, понукающего лошадь, чуток – для острастки и чтоб место знал – стегнул его плетью и тут же получил ответно в челюсть…
«А чо-о?! Полиция и пожарники смылись!..»
Пухлая барыня, тоненько подвывая, помогла ненаглядному подняться и забраться в возок. С непривычки у того очень кружилась голова…
Транспорт с ранеными надежно застрял среди пушек, возков, колясок и телег. Мужики посрывали горло от ора, но дело, хотя, как водится, бесконечно поминали матушку, не двигалось. Затем, с помощью кулаков гвардейского батальона, пробка рассосалась, и часть раненых направили в Головинский дворец.
Там-то к вечеру 2 сентября и нашли Рубанова друзья.
– Как самочувствие? Нет ли желания распрощаться с родной телегой? – гудел князь.
Нарышкин помогал Шалфееву собирать и укладывать вещи.
– Серж тебе шикарный возок отыскал. Немного подправили и можно ехать… А какую перину постелили! – почмокал он губами. – На такой
перине только…Но что «только» не успел досказать, как на них налетел врач.
– Забираем в полк! – орал князь.
– Не пущу больного! – не уступал ему доктор.
Однако через некоторое время, взяв что-то у Оболенского и положив в свой карман, успокоился…
Поддерживая под руки, друзья вывели Рубанова и усадили в возок.
– Ну как перина? – взбираясь на коня, поинтересовался князь. – Сказал же тебе, что на ней только… Куда прешь, козья морда! – заорал на ражего бородатого купчину. – Не видишь, раненого везем, треанафемская кубышка…
Ошалевший купец, уступая дорогу, так накренил телегу, что она чуть не перевернулась. Две его дочери и супруга заверещали, задрав ноги кверху.
Но теперь остановился Оболенский.
– Почему же ты, отвратный алтын, на штанишках для своих баб экономишь?
Купеческие дочки, взвизгнув, нырнули куда-то под короба, а их мамаша, уперев руки в бока, собралась открыть военную кампанию, но струхнувший муженек ее благоразумно увез их от греха.
Максиму отчего-то стало любопытно насчет перины.
«Все равно доскажет!» – подумал он, показывая товарищам ростопчинскую афишу.
– Все-таки, Нарышкин, твой градоначальник молодец, что б о нем не говорила всякая «ученая тварь», сочувствующая французской революции… Вот послушайте: «Сюда раненых привезли, они лежат в Головинском дворце. Я их смотрел, накормил и спать уложил. Ведь они за вас дрались, не оставляйте их: посетите и поговорите. Вы и колодников кормите, а это государевы верные слуги и наши друзья, как им не помочь!»
Закончив читать, он аккуратно сложил листок.
– Настоящий русский патриот! – подытожил Максим.
Оболенский и Нарышкин молча с ним согласились.
Возок тем временем подъезжал к заставе.
– Очень удобная перина! – попытался Рубанов вызвать на разговор князя.
Но тот, возбужденный купеческими дочками, перемигивался с какой-то молодой чиновницей.
В принципе Максим и так догадывался, что он подразумевал, но хотел удостовериться наверняка.
– Господи! Ну доскажешь ты сегодня насчет перины? – взвыл он, обращаясь к Оболенскому.
Тот сделал удивленное лицо и, повернувшись к Нарышкину, произнес:
– По-видимому, доктор был прав. Сударь еще тяжело болен! – кивнул в сторону Рубанова. О перине, конечно, не обмолвился.
У Максима даже ладони вспотели – так захотелось дать князю взбучку.
Неожиданно Рубанову стало стыдно за то, о каких пустяках говорят и думают они в такой ответственный для России момент.
«Либо молоды, либо бесконечно глупы! – вздохнул он. – Ежели первое – так это еще исправимо, но коли второе?..»
Медленно и важно, чтоб растянуть удовольствие, въезжал на Поклонную гору Наполеон. Распушив усы и выкатив от усердия глаза, гвардейцы приветствовали своего императора.
Делая вид, что ему безразличны крики восторга, так как привык к ним с пеленок, этот гениальный корсиканский выскочка любовался Москвой, млея от блистательных русских соборов, купола которых сверкали под солнцем, и наслаждаясь возгласами своих солдат.
– Да здравствует император! – надрываясь, орали они, облизываясь на красоты церквей, дворцов и огромных кирпичных домов.