Разомкнутый круг
Шрифт:
Я медленно начал наводить пистолет, желая этим помучить и подразнить противника, так что он пришел в сильное волнение и просил скорее покончить… Тогда я понизил пистолет, раздался выстрел, Грибоедов вскрикнул, и, когда рассеялся дым, я увидел, что попал куда хотел: я раздробил ему два пальца на правой руке, зная, что он страстно любит играть на фортепьяно и что лишение этого станет для него ужасным… (Максим точно знал, что Грибоедов еще не женат). На Кавказ я был удален тоже за дуэль, – между тем продолжал Якубович, – с приказом не производить меня в чины и не пускать в отпуск.
Однако, благодаря этой ране, – дотронулся он до повязки, – получил крест Святого
«А ежели кого тут ранят, то посылают лечиться на Кавказ», – подумал Максим и дружелюбно улыбнулся Косовскому, правильно предположив, что тому тоже не нравится пустой чай, к тому же болтовня Якубовича начала утомлять, а тот, достав из кармана какую-то мятую бумагу, трагическим голосом вопил:
– Вот он – приказ по гвардии! У сердца ношу… Из него следует, что я остаюсь капитаном, а должен уже быть полковником.
Вот из-за чего ненавижу я государя!
Косовский в бешенстве встал, услышав последние слова.
Рылеев кинулся успокаивать «храброго кавказца», а Максим с Нарышкиным пошли надевать шинели, посчитав свою миссию выполненной. Рылеевский однополчанин поспешил за ними.
Когда выходили из дома, услышали заунывную песню, которую затянул Якубович: «Ах, где те острова, где растет трын-трава, братцы?».
К Шувалову идти передумали и втроем прекрасно провели время за крепким чаем в ресторации. Максим с удовольствием слушал воспоминания своего нового знакомца о службе с Рылеевым:
– Кондратий Федорович пришел к нам в конно-артиллерийскую номер один роту после окончания Первого кадетского корпуса. Чего бы, кажется, лучше желать в его лета? Красуйся на хорошем коне, в нарядном мундире…
Батарея ему досталась с тремя отличиями за сражения – золотые петлицы на воротниках мундира, бляхи на киверах за отличия и серебряные трубы. Нет, чего еще надо? А он не полюбил службы, даже возненавидел ее и только по необходимости подчинялся своему начальнику. Он с большим отвращением выезжал на одно только конно-артиллерийское учение, но и то весьма редко, а в пеший фронт никогда не выходил; остальное время своей службы состоял как бы на пенсии, да еще часто издевался над нами – зачем служим с таким усердием…
– Я же говорил! – неизвестно к чему произнес Максим и глянул в сторону Нарышкина.
«Видимо, подразумевает, что хороший солдат не смог бы отказаться от его стихов!» – сделал умозаключение Серж и, не жадничая, налил всем в чай рома из пузатой бутылки.
Закусив крепкий чай и видя интерес к рассказу, Косовский продолжил:
– Так вот, на чем я остановился… Ах да! Сидевши постоянно один в мужицкой хате, не думая быть полезным по службе и избегая сотрудничества товарищей своих, явно считал нас слишком слабыми, чтобы понять его. Увещевания же со стороны батарейного командира не имели на него никакого влияния. Он в глазах наших сделался более сомнительным, его скрытный характер, осторожность в речах ясно показали, что этот новый гений озабочен чем-то необыкновенным.
При словах «новый гений» Рубанов язвительно ухмыльнулся и с уважением глянул на рассказчика.
– …Сам же он постоянно носил заместо мундира двубортный сюртук светло-коричневого сукна под названием «пиитического», самим им придуманного…
Нарышкин собрался сказать Рубанову: «Вот чего тебе не хватает…», но передумал.
– …Длина коего до колен, – продолжал артиллерист, – с широкими рукавами, с двумя на груди карманами, с несколькими шнурами и кистями. Панталоны светло-серого сукна, но без красной выпушки и без штриф, в коих по рассеянности один раз выехал во
фрунт, за что и был арестован…«У этого господина характер княгини Катерины, ей бы с ним было не скучно», – усмехнулся про себя Максим.
– …Шапка или картуз черного сукна особого покроя. Сапоги носил без подборов, по большей части нечищенные…
Словом, великий пиит!..
Эти слова «бальзамическим составом» растеклись по страдающей душе Рубанова.
– …Однажды он проговорился: «Нет, нет! Надо ехать туда, где люди живут и дышат свободно!»
«Куда это?» – поинтересовались мы.
«В Америку!»
Нельзя было не заметить, что большая часть его мышлений клонилась к безумию: чтобы передать имя свое потомству, он заранее обрек себя на все смерти! Может, те положительные люди, кроме Якубовича разумеется, отговорят его от вредных мыслей? – с сомнением произнес подполковник артиллерии. – Но я к нему более не пойду… Когда он уезжал из полка, то произнес: «Господа, я считался несколько лет вашим сослуживцем, но был скверным слугою царю, вы поделом не любили меня как ленивца, но признаюсь, я любил вас всех… Приедете в Петербург – милости прошу ко мне…» Вот я и нанес визит!
Рубанов пригласил офицера к себе.
Весной Рубанову высочайшим указом за верную службу был пожалован орден Святого Владимира 3-й степени.
Полковнику и кавалеру стало стыдно жить в убогой квартирке, и он снял дом о двенадцати комнатах.
Мари нравились новоселья, и она с удовольствием хлопотала, обставляя мебелью новое жилье, а попутно наняла Акиму учителей и гувернера-француза.
«Правильно, – рассуждал старший Рубанов, – пора парня уму-разуму учить – большой уже!»
Петр Голицын получил чин генерал-лейтенанта и кавалерийскую дивизию, стоявшую в полусотне верст от столицы, так что большую часть времени он проводил в Петербурге.
Когда Максим приехал поздравить генерала с новым назначением, князь Петр, взяв его под руку, произнес:
– Через годок, мой друг, а может – и раньше, у меня освободится вакансия полкового командира, и я надеюсь взять вас к себе, а там и на бригаду можете рассчитывать…
Максим с благодарностью пожал руку сорокадевятилетнему генералу и получил приглашение на бал, который в скором времени давал князь.
После бала у Голицыных безутешный вельможа с лентой дал бал в память безвременно ушедшей двухсотлетней тетушки, затем Рубановы получили приглашение на большой бал во дворце.
Максим сделал вывод, что высший свет и весь блестящий Петербург приняли его в элитные слои общества…
Как и предсказывал когда-то князь Петр, его дядюшка не удержался на посту министра духовных дел.
Между ним и Аракчеевым в последнее время пошла такая свара, что хоть святых вон выноси, и император вынужден был сделать выбор из двух царедворцев.
Александра Голицына Синод и все священство люто ненавидело: «Из Священного Синода канцелярию сделал и один всем правит…» – обличала его церковная верхушка и, по простоте своей и наивности, держала сторону Аракчеева, которому Александр и отдал предпочтение.
Новый министр жестко взял бразды правления церковной епархией. Теперь все доклады Святого Синода государю шли через него. Господь Бог, с опозданием конечно, просветлил разум церковнослужителей, и до них дошло, что попали они из огня да сразу в полымя… Среди них ходили слухи, что Аракчеев собирается проводить воинские учения с бедными святыми отцами. Батюшкам стало дурно. Попадьи не знали, чем потчевать и как лечить своих благоверных.