Разомкнутый круг

– Гришка! – кинулся к коню Максим и прижался щекой к бархатистой конской шее, теребя рукой жесткую гриву.

– Накось его хлебцем угости! – протянул посоленную горбушку запасливый Изот, пошивырявшись в бричке.

– А от меня седло! – тоже полез в бричку Кешка. – Специально для тебя на ярмонке выбирал…

– Ну спасибо! Ну уважили!– целовал по очереди деда с внуком Максим. – Теперь я ваш должник…

– Да чего там! – махнул рукой Кешка.

– Сочтемся! – недовольно поглядел на внука дед. – Свои люди… – ласково, но с хитринкой улыбнулся Рубанову.

Тот уже седлал вороного. К господскому дому Максим прискакал верхом на взмыленном скакуне.

– Застоялся у лесника, – бросил поводья изумленному Агафону.

– Батюшки! Да ведь это же наш Гришка… – обрадовался тот.

– Нянюшка. Готовь на стол, сейчас гости пожалуют! – вбежал в дом счастливый Максим.

Ели молча. Дед с внуком чинно сидели за столом и аккуратно подставляли под ложку со щами кусок хлеба – не дай бог прольется на скатерть. Барыня к гостям не вышла.

– Скусные щи Лукерья готовит! – произнес дед при виде вошедшей в комнату няньки.

– Садитесь с нами, бабушка, – предложил Максим.

– Благодарствую, – ответила старушка, но сесть за стол отказалась.

– Ну что, Иннокентий! – разливал водку по стаканам Максим. – Ни разу мы с тобой еще не выпивали…

– И правильно делали! – чуть не хором воскликнули лесник с нянькой.

– Молодые ишшо пить-то! – закончила Лукерья, рассмешив Максима.

«Гришка столько воды не выпил, сколь я пшеничной!» – подумал он. – Ну, молодые не молодые, а за встречу надо, – протянул стакан другу. – Давай, Кешка, – бодро вылил в себя содержимое.

– Тьфу-ты, прости господи, словно воду сглонул… – вышла из комнаты старая мамка.

– Гликось, как в столице научился… по-гвардейски! – то ли похвалил, то ли осудил дед. – Главное, голову не потерять, – поглядел он на дверь в барские покои, – как Данилка, – закончил свою мысль.

Максим покраснел, подумав о матери.

– А то ведь все пропивать начал, совсем деревеньку разорил… уже и до людишек добрался, – разговорился Изот Михеевич, забыв о том, что барыня может услышать. – Староста было воспротивился, так и его продали… Правда, ему туда и дорога – не умел хозяйствовать! Данилка куражился, а тот баловал, что одинаково вредно. Мужика надо держать в узде… и в сытости, конечно… тогда и работу с него можно потребовать. Мужик должон власть уважать и бояться… – стукнул кулаком по столу охмелевший лесник. – А вот, ваше благородие, рискни и меня старостой поставь, – забросил он пробный камень, – враз хозяйство подыму! У меня не забалуешь! Нет! – сжал он маленький веснушчатый кулачок и поглядел на Максима.

– Хозяйственный-то ты хозяйственный! – Поставила на стол чугунок с вареной уткой нянька. – Но язык у тебя – что помело… Брешешь, чего не следоват!..

– Эт чего же я брешу?! – взвился лесник, но вспомнив отца Максима, прикусил язык. – Быват иногда! – повинился он. – Но недоимков бы у меня не было! И на погоду бы я не кивал, что вечно не такая, как надо, потому и урожая нет. Данилка тоже ко мне подкатывал, – сменил тему дед Изот.

Максим с Кешкой под стариковский разговор вытянули еще по стакану…

… – То ему лесу отдай, то он сам кому-то там продаст… Но этот подлец мне не указ! Он крепостной, а я свободный… А приехал еще на твоем коньке, – обернул разгоряченное лицо к Максиму, но не увидел его – до такой степени ушел в недавние воспоминания. – Давай, грит, мне лес! Барыня велела… – А письма от Ольги Николаевны никакого не привез. И вот, каналья, коню удилами губы рвет, гарцует предо мной, быдто енерал, а я возьми его за ногу, вора, и скинь с коня! – подскочил лесник и показал руками, как ловко он это проделал. – Данилка и шлепнись об землю башкой, – засмеялся он. – Но земле-то что, даже не примялась, а энтот черт на меня кинулся… Спасибо, сынки и внучек недалеко были… Мигом сему хряку в шею наклали! Ишь!.. Удумал, холоп! На меня, екатерининского солдата руку поднять. Не тут-то было! – торжественно засипел дед. – А пошто ты, хам, на барском коньке ездишь, говорю… и по морде его по жирной, и по морде! – сладостно зажмурился Изот Михеевич. – Правда, сынки его, ворюгу, за руки держали, – уточнил он. – Значится, поохаживал его по наглой роже и говорю: «Продай жеребчика, все-равно ведь пропьешь!» – «Сто рублей давай!» – отвечает. Так и пришлось за эту сумму купить! – закончил лесник, усаживаясь на стул, и строго глянул на пытавшегося что-то сказать внука.

– Да! Вам сказал, что за четвертак, – а купил за сто! – уставился на Кешку лесничий и вытер вспотевший лоб. – Упреешь все объяснять… – перевел взгляд на Максима.

– Как деньги будут, обязательно отдам! – уверил тот лесника.

– Обижаешь, барин! – сделал вид, что обиделся, Изот Михеевич. – Подарок это! – прихлопнул ладонью хлебную крошку на столе. – Деньги мне не надо. Сам хочу тебе помочь! Вот ежели старостой поставишь… – мечтательно вздохнул старик, – то и квиты станем!.. И деревеньку подыму…

Поднявшись и заложив руки за спину, Максим прошелся по комнате.

– Поставлю старостой! – произнес он и, выставив вперед ладонь, чтоб остановить собравшегося бухнуться в ноги старика, закончил: – Коль предоставишь мне Данилу!..

Через несколько дней Максим привык к Рубановке и дому, будто и не уезжал на полтора года в далекий и холодный Петербург. Он увлеченно носился на коне по полям и лугам, наблюдая за осенними хозяйственными работами, – вздохнувшие после бегства Данилы крестьяне споро убирали хлеб, косили сено и после Куприянова дня начинали копать картошку.

Иногда к нему присоединялся Кешка, и тогда они, словно дети, мчались наперегонки, пришпоривая коней и вопя во всю глотку от переполнявших их буйных сил. За прошедшее время Кешка вытянулся, на голову перерос мелкорослых деда с отцом и почти сравнялся с Рубановым.

Максим ни разу не принял приглашения местных помещиков посетить их усадьбы, отведать шампанского или поохотиться на зайцев.

На Семен-день любители поохотиться притравливали зайцев – это был первый праздник псарных охотников.

Юный корнет сам не понимал, почему его не тянуло к местной знати: может, опасался косых взглядов и насмешек за спиной по поводу матери, а может, просто стыдился своей бедности – нечем было угостить гостей при ответном визите.

Да он и не скучал… Ему даже приятно было побыть одному после казарменной суеты.

Ольга Николаевна не баловала сына вниманием, а при случайной встрече старалась побыстрее уйти в свои покои. Ели они раздельно и почти не разговаривали. Сначала Максим переживал и делал слабые попытки помириться с матерью, но, видя ее нежелание, а порой даже сопротивление, махнул рукой. К своему удивлению и досаде, он не особо скучал по ней и не ощущал в себе, как в детстве, огромной любви и сыновних чувств.

Зато Ольга Николаевна близко сошлась с нянькой. Та опять сделалась ее наперсницей и чуть ли ни подругой. Они подолгу шептались, вместе молились, упав на колени перед иконами, и вместе плакали о чем-то своем, женском, недоступном Рубанову.

Лукерья попросила барыню взять в прислуги заместо проданной Акульки свою племянницу – на что получила согласие и теперь, как и раньше, заправляла в доме всеми делами.

На Рождество Пресвятой Богородицы, 8 сентября, Максим сказал няньке, что посетит ромашовскую церковь и помолится за отца… На самом деле ему хотелось увидеть дом, полюбоваться липовыми аллеями и подышать воздухом его первой любви.