Разведка уходит в сумерки

— Почему же? — насмешливо протянул Хворостовин. — Это интересно.

— Не твоего ума дело. — И, затягиваясь, миролюбивей закончил: — Сейчас приедет унтер…

И тут только, как следует разглядев Валерку, его маскировочный, явно не немецкий костюм, его оружие, недоуменно осведомился:

— Ты откуда взялся? Ты кто такой?

Валерка отступил на шаг, затянулся и с великолепной небрежностью ответил:

— Я — русский. Пришел с той стороны.

Радист обалдело поморгал глазами, тоже затянулся и попробовал было усмехнуться:

— Перестань болтать! Положи документы. Сейчас приедет унтер…

— Что ты пугаешь своим унтером! — искренне возмутился Валерка. — «Унтер, унтер»! — передразнил он. — Видали мы и не таких унтеров. Ты лучше скажи, где у тебя шифры.

— Да ты кто такой, чтобы спрашивать? — по-настоящему возмутился радист. — Эй, часовой!

— Вот дурак! Ты что, не понимаешь? Я тебе сказал: я — русский. Пришел с той стороны. Мне нужны шифры, тебе — жизнь. Давай меняться.

Немец, кажется, начал кое-что понимать. Его мясистая шея багровела и маленькие глазки наливались кровью. А Валерий, чтобы успокоить его, уточнил:

— Часового мы сняли. Понял?

Тут он допустил ошибку — переиграл: вместо того, чтобы быть начеку, хотел еще раз затянуться.

Радист сделал резкий выпад ногой, и Валерка едва успел отпрыгнуть. В следующее мгновение немец был уже на ногах и, конечно, подмял бы хрупкого Хворостовина, но на помощь пришел Дробот.

Они оттащили радиста в угол и стали быстро рыться в ящиках и ящичках, но ничего похожего на шифр обнаружить не могли. Сержант собрал все радиограммы, засунул их за пазуху маскировочной куртки и выругался: — Куда пропал Сиренко? Он лучше разбирается во всей этой кухне, — он кивнул на нагромождение ящиков и ящичков с лимбами, шкалами и приборами.

Сержант уже повернулся, чтобы выскочить из землянки, когда в нее ворвалось нарастающее тарахтенье мотоциклетного мотора. Мотор взревел и смолк. Оба разведчика выпростали автоматы и затаились. Осторожно, боясь звякнуть металлом, стали готовить гранаты. Но секунды текли, а в землянку никто не входил.

На опушке было тихо, пели птицы. Пели, как всегда, радостно и заливисто. И снова это пение больно ударило по нервам, снова оно мешало сосредоточиться и в то же время заставляло что-то предпринимать.

Осторожно выглянув за дверь, сержант стал выдвигаться на лестницу. Он увидел мотоцикл и спину немецкого мотоциклиста. По привычке схватывая детали, он вдруг дернулся в сторону. Мимо него в стремительном, отчаянном броске вытянулся Сашка. Он упал на немецкого аккуратиста и, подминая под себя, ловко, как на занятиях, завел его руку за спину, одновременно второй рукой зажал ему рот.

Даже в этой напряженной обстановке сержант не мог не отметить мастерскую работу подчиненного. Он ничего не успел приказать Сиренко, Сашка сам легко, как бревнышко, подхватил унтера и потащил в землянку. Он совсем не удивился, увидев сержанта. Сашка знал: сержант должен, обязан быть там, где трудно. И он был на месте. Чему же удивляться?

Дробот молча пропустил Сиренко в землянку, вышел и закатил мотоцикл в кустарник.

Унтера посадили на место радиста, отобрали оружие, папку, с которой он приехал, дали воды — он был жалок, и ему было больно: в горячке Сашка слишком сильно заломил ему руку.

Сиренко вышел из землянки и подал сигнал группе прикрытия. Командир взвода с двумя разведчиками перебежками пробрались к землянке и шепнули, что на опушке стоят два бронетранспортера, а легковая машина ушла в село.

Лейтенант Андрианов подоспел вовремя. Унтер пришел в себя и стал самим собой — вызывающим нахалом. Он грозил, что все равно всех перебьют, а если его отпустят, он может гарантировать разведчикам жизнь и даже хорошее обращение.

Хворостовин смотрел на него с легким удивлением и брезгливостью.

— Что будем с ним делать, товарищ лейтенант? — устало спросил он. — Типичная тыловая крыса, которая ничего не смыслит в войне.

— И все-таки придется допрашивать… пока есть время.

— Вы ведь ставили нам задачу взять сговорчивого «языка», а этот — просто дрянь.

Хворостовин, правда, употребил другое, более подходящее к пленному слово. К его удивлению, унтер понял его и обиделся:

— Вы не имеете права оскорблять унтер-офицера германской армии! — И, тыча пальцем в сторону Валерки, истерически закричал: — Тебе я не гарантирую жизнь! Тебя мы расстреляем!

Валерка побледнел, глаза у него сузились, автомат угрожающе дрогнул.

— Ну ты, падаль… Выходи! — Хворостовин сделал знак автоматом. Унтер вскочил, обеими руками поправил свою высокую фуражку и гордо вытянулся:

— Я готов! Но вы ответите…

Андрианов покачал головой и решил:

— И верно, черт с ним. Возиться со всякой дрянью. Сиренко, выводи из строя аппаратуру.

Сашка не понял, о чем говорили пленный и Валерка, но догадался, что унтер сволочь и что с ним в самом деле нечего возиться. И тут припомнился часовой, его обиженное мальчишеское лицо, и Сашка почти злорадно подумал о себе: «А ты над ним расслюнявился. Может, и тот такой же».

Злясь на себя, на идиота-унтера, Сашка рывком сорвал с панели провода, развернул первый аппарат и стал отдирать крышку.

Треск проводов, скрежет металла и дерева заставили унтера вздрогнуть. По складу своего ума он не мог представить, что кто-то может поднять руку на святая святых его деятельности, которая, по его мнению, была основой мироздания. Но такие люди нашлись. Они не только скрутили его, не только не собираются оказывать ему уважение, а беззастенчиво ломают то, что он почитал превыше всего. Что-то сдвинулось в нем, и он с недоумением посмотрел вокруг. Валерка, поймав его взгляд, все так же безжалостно и брезгливо подтолкнул автоматом:

— Давай, давай, — и, сдерживая ярость, добавил по-немецки: — Шнель!

Тут только унтер оценил обстановку, заметил убитого радиста и надломился.

Все так же прислушиваясь к треску и скрежету — Сашка исправно давил лампы и рвал внутреннюю проводку, — стараясь посмотреть, что делается у него за спиной, унтер вдруг спросил:

— А что вам нужно?

— Давай, давай, — подтолкнул его Валерий. — Кому говорят?

— Но позвольте! Если я военнопленный, то вы обязаны сохранить мне жизнь. — И, замечая, что его слова ни на кого не действуют, а карие безжалостные глаза Хворостовина не изменяют выражения, попытался возмутиться: — Сохранение жизни военнопленным предусмотрено международными законами. Если узнают о том, что вы их нарушили, вас накажет ваше же начальство.