Развитие личности. Психология и психотерапия

«На совершенном, – продолжает Р. Барт цитировать свой дискурс, отталкиваясь от этого сюжета, – и словно бы забальзамированном (до того оно меня завораживает) лице другого я вдруг замечаю очаг порчи. Точка эта микроскопична: какой-нибудь жест, слово, предмет, деталь одежды, нечто необычное, что вдруг возникает (пробивается) из области, которая не вызывала у меня никаких подозрений, и внезапно связывает любимый объект с пошлым светом. Неужели этот человек вульгарен – тот самый, чье изящество и оригинальность я с благоговением восхвалял? И вот на тебе: он совершает жест, которым разоблачает в себе совсем иную природу. Я ошеломлен: мне слышен сбой ритма, что-то вроде синкопы в прекрасной фразе любимого, звук разрываемой гладкой оболочки Образа. […] Можно сказать, что искажение Образа происходит, когда мне стыдно за другого. […] Весьма часто другой оказывается искажен благодаря языку; он говорит какое-то не то слово, и мне становится слышно, как угрожающе шумит совсем другой мир – мир другого. […] Образ испорчен, поскольку внезапно увиденный мною человек – просто какой-то другой (а не мой другой), кто-то чужой (безумец?). […] Любовная речь обычно является гладкой оболочкой, приклеенной к Образу, очень мягкой перчаткой, облегающей любимого человека. Эта речь благочестива, благонамеренна. Когда Образ искажается, оболочка благочестия рвется; от сотрясения оказывается низвергнут мой собственный язык. […] Ужасный отлив Образа». [352]

352

Барт Р. Фрагменты речи влюбленного / Пер. с франц. – М.: Издательство «Ad Marginem», 1999. С. 179–184.

Иными словами, чтобы прекратить «любовный дискурс», «влюбленного» «возлюбленный» должен совершить нечто, что никак не согласуется с ожиданиями носителя дискурса, создать диссонанс, который дискурс «влюбленного» не в силах выдержать. Старец буквально «оскандалился» в глазах Алеши, однако если бы этого не произошло, то любимый герой Ф.М. Достоевского так бы и остался заложником своего дискурса, который скрывал от него реального старца – Другого (с большой буквы), банальным примером личности уровня ПОМ. Такова ирония судьбы – первый раз предстать Другому Другим (с большой буквы) нам суждено в «дурном свете» (конечно, фактически этот «свет» не дурен, но он дурен для носителя «любовного дискурса», поскольку означает смерть его благочестивого Образа нас). Кризис «влюбленного», разумеется, неизбежен.

И далее все зависит от множества обстоятельств, если этот дискурс не был достаточно силен, не был генерализирован, то есть не вовлек в свою орбиту все пространство внутреннего говорения, все мировоззрение «влюбленного», то возможно, что он просто отступит, повесив на прежде «возлюбленного» некий ярлык отрицательного характера. В другом случае, что и произошло с Алешей Карамазовым, он может повстречаться с каким-то третьим человеком (Алеша встречается с Грушенькой), который «воспользуется» возможностью (обеспеченной «душевным смятением») и войдет в транзиторные индивидуальные отношения с прежде (только что) «влюбленным» (глава «Луковка»), тогда последний может вернуться к прежде (только что) «возлюбленному» (глава «Кана Галилейская») и, преодолев свою «минутную слабость», продолжит любить, однако в этом случае ему «придется» любить уже человека, а не его Образ, Другого (с большой буквы), а не другого (с маленькой). Впрочем, это будет уже не любовь – это будет реальность индивидуальных отношений.

Это переживание, представленное, разумеется, в литературной, то есть образно-символической форме, венчает упомянутую главу «Кана Галилейская» романа «Братья Карамазовы». Испытав все эти треволнения, вызванные крушением своего «любовного дискурса», прочувствовав важность и значимость индивидуальных отношений и вернувшись к старцу (старец приходит к Алеше во сне), Алеша смотрит на «небесный купол» и «Млечный Путь», а потом падает «как подкошенный» на землю и плачет, ощущая необыкновенный прилив сил. «Пал он на землю слабым юношей, – пишет Ф.М. Достоевский, – а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. „Кто-то посетил мою душу в тот час“, – говорил он потом с твердою верой в слова свои… Через три дня он вышел из монастыря, что согласовывалось и со словом покойного старца его, повелевшего ему „пребывать в миру“». [353] Последняя фраза как нельзя лучше свидетельствует о возврате Алеши Карамазова в лоно «возлюбленного» им старца.

353

Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Собрание сочинений. Том девятый. – М., 1958. С. 452.

Эпиграф, избранный Ф.М. Достоевским для романа «Братья Карамазовы», удивительно точно отражает роль Другого (с большой буквы), разрушающего «стену языка» (и языка как такового, и языка «любовного дискурса», которые сплелись за счет мощности последнего воедино): «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Евангелие от Иоанна. Глава XII, 24). Эти же символы – «соединения», «смерти», «вознесения души», «очищения», «возвращения души» и «нового рождения» – составляют основу «алхимического» анализа «переноса», осуществленного К. Юнгом в его знаменитой работе «Психология переноса», которую автор заканчивает такими словами: «Несомненно, феномен переноса – один из важнейших синдромов, проявляющихся в процессе индивидуации; богатство его значений выходит далеко за пределы личных симпатий и антипатий. С помощью присутствующих в нем коллективных содержаний и символов он трансцендирует индивидуальную личность и простирается в социальную сферу, напоминая нам о человеческих отношениях высшего характера, отсутствие которых так болезненно ощутимо в нынешнем общественном порядке или, скорее, беспорядке». [354] И если еще раз вспомнить Мартина Бубера, то в его терминологии это прозвучит так: «Становясь Ты, человек становится Я. Предстоящее приходит и уходит, события-отношения сгущаются и рассеиваются, и в этом чередовании с каждым разом все сильнее и сильнее выявляется сознание неизменного партнера, сознание Я». [355]

354

Юнг К.Г. Психология переноса. Статьи. Сборник. Пер. с англ. – М.: «Рефл-бук», К.: «Ваклер», 1997. С. 278–279.

355

Бубер М. Два образа веры: Пер. с нем. / Под ред. П.С. Гуревича, С.Я. Левит, С.В. Лезова. – М.: Республика, 1995. С. 32.

Если же от всех этих разношерстных пассажей «об одном» вернуться к интересующей нас теме «опыта Другого» и подытожить сказанное в удобоваримых формах, то тактика психотерапевта выглядит следующим образом.

1) Возникший «любовный дискурс» пациента («перенос») представляет собой своего рода предтечу индивидуальных отношений, он дает пациенту осознание инаковости Другого (психотерапевта) и своей собственной, однако это пока только осознание, но никак не «опыт Другого» (психотерапевт усиливает этот дискурс своего пациента, чтобы его «любовная речь» захватила всю мировоззренческую структуру последнего, и подготавливает одновременно соответствующую сеть означающих для когнитивной «фиксации» будущих поведенческих реакций своего пациента, когда тот уже будет готов к реальности индивидуальных отношений).

2) Психотерапевту надлежит уяснить специфику своего Образа в Индивидуальной Реальности пациента, далее, согласуясь с полученными данными, произвести действие, которое должно создать выраженный диссонанс в этом его Образе у пациента и разрушить таким образом сформировавшийся «любовный дискурс» (эту «операцию» можно было бы назвать «блокированием переноса»).

3) Далее психотерапевт, несмотря на любые демарши со стороны своего пациента, испытывающего целый набор противоречивых чувств (большей частью отрицательных), «предлагает» пациенту индивидуальные отношения, то есть несодержателен по отношению к нему, «стена языка» рушится через полное его – языка – игнорирование психотерапевтом (данное поведение психотерапевта с определенной долей иронии можно было бы назвать «форсированным контрпереносом»).

4) Психотерапевт поддерживает реальность индивидуальных отношений (если они состоялись), усиливая таким образом «опыт Другого» своего пациента, дожидаясь того момента, когда переформирование структуры его личности, с перенесением «центра тяжести» на внутренней контур и перестройкой внешних контуров (с тем чтобы они обеспечивали существование индивидуальных отношений, не нарушая при этом общей социальной адаптации, где подобные отношения не в чести [356] ), завершится и даст психотерапевту право более не работать с пациентом, даже в качестве сопроводителя.

356

См. выше цитату К. Юнга.

Завершенное психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности

Психотерапевтическое сопровождение личности, как уже было неоднократно заявлено, не является непосредственной врачебной обязанностью, вменять ее психотерапевту в высшей степени нелепо. Предполагать возможность некого «понуждения» пациента к личностным трансформациям абсурдно, этот процесс течет самостоятельно и относительно спонтанно. Единственное, что действительно в силах профессионала, так это оказывать адекватное содействие этим изменениям пациента, создавая при этом условия, соответствующие этапам и уровням его развития личности. Здесь психотерапевт выступает в роли своего рода штурмана, который предупреждает возможную посадку на «мель», опасные и тупиковые «маршруты», ведет корабль в нужном направлении, именно поэтому так велико знание теории. Психотерапия, конечно, искусство, но было бы ошибкой считать, что искусство – это самодеятельность, для одних психотерапия – это наука, для других – ремесло, впрочем, и то и другое недурно было бы возвести в ранг искусства, но забавно выглядят попытки возвести в ранг искусства дилетантизм и посредственность.

Кроме того, необходимо помнить, что развитие личности неизменно сопряжено с рядом других сочетанных процессов, происходящих в человеке, которые не были освещены в настоящей работе. Думать же, что человек исчерпывается одной своей личностью, – значит проявлять исключительную близорукость. Психотерапевтическая работа весьма разнопланова, а потому помимо лечения психических расстройств и представленного здесь психотерапевтического сопровождения процесса развития личности затрагивает онтологическую и гносеологическую структуры психической организации человека, а кроме того, структуру пола и ряд других аспектов. Понятно, что развитие личности не может протекать изолированно, вне прочих изменений, однако у нас нет пока возможности представить все эти процессы системно. Вместе с тем даже такое, в каком-то смысле ограниченное знание, касающееся лишь процесса развития личности, весьма и весьма существенно, поскольку, с одной стороны, открывает для психотерапевта многоплановость «объекта» его работы, а с другой – определяет ситуации, в которых среди прочих «сторон» и «планов» необходимо делать акцент именно на этом.

Подведем некоторые итоги. Процесс развития личности – это, во-первых, процесс адаптации человека к реальности мира Других (с большой буквы). Когда человек осознает свой психологический солипсизм, свою замкнутость в самом себе, с одной стороны, и «другость», инаковость других людей (Других с большой буквы), с другой стороны, он неизбежно испытывает потребность преодолеть свою и чужую замкнутость – с тем чтобы выйти к этим подлинным Другим (с большой буквы). Однако такой «выход» (или «вход») должен производиться в том «месте», где он вообще в принципе возможен, а кроме того, эта новая для него реальность требует от него новых, не известных ему до настоящего времени стереотипов поведения (мысли, действия, отношения). Впрочем, выработка любого нового стереотипа поведения неизбежно сопряжена с трудностями, этот путь полон «проб и ошибок», а преодолеть тенденциозность прежних стереотипов – значит побороть страх перед неизвестностью, [357] что далеко не просто. Все это требует больших затрат сил, что прекрасно сформулировал Ф. Пёрлз: «Очевидно, что как только навык сформировался, как только создан гештальт, он становится частью организма. Изменение навыка связано с выталкиванием его из фона снова и потреблением энергии для дезинтеграции и реорганизации навыка». [358]

357

Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»): Пер. с нем. – М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994. С. 63–90.

358

Пёрлз Ф. Внутри и вне помойного ведра. / Пер. с англ. – СПб.: Издательство «Петербург-XXI век», 1995. С. 60.